После этого случая и некоторых других, менее примечательных, взвод стали называть «зебры Субейрака». Майор имел обыкновение посылать в этот взвод большую часть тех штрафников, которых полк, как правило, направлял в первый батальон, потому что полковник Розэ питал антипатию к майору Ватрену. Поэтому «зебры Субейрака» и стали вскоре походить на шайку бандитов.

Бертюоль, расхохотавшись, с торжествующим видом поднял к свету большую бутылку.

— Тридцать лет пролежала в погребе! — сказал он. — Да, Субейрак, ваши зебры просто церковные певчие по сравнению с моими автоматчиками!

— Я им это передам, господин капитан.

— Нет, зачем же? Чтобы натравить их на моих автоматчиков? Субейрак, товарищеское чувство — это хорошая вещь, но не нужно преувеличивать!

— Кстати, по поводу моих зебр, вы помните Киршвейлер? — спросил Субейрак.

Капитан засмеялся:

— Да, но остальные не помнят этой истории. Расскажите, Субейрак.

Киршвейлер — это было безлюдное, словно вымершее местечко: церковь открыта настежь, кладбище заняли стрелки. Для бравого батальона это был первый опасный участок. Субейрак охранял Киршвейлер, в котором разместилась рота охотников. После 2 сентября в местечке никто не видел ни единого немецкого солдата. Однако оно было разграблено начисто: кровати с колонками стояли в поле, кресла, обитые красным репсом, были вынесены на улицу, церковные скамьи служили заграждениями, домик священника был разворочен. Киршвейлер вспоминался, как первый гнилой зуб в челюсти войны.

— Так вот, — сказал Субейрак, — вы помните, что мы там сменили каталонцев?

— Печальное воспоминание, — заметил Ванэнакер, недолюбливавший южан.

Нужно признать, что эта смена произвела неожиданно комическое впечатление. После перехода, продолжавшегося четыре ночи, бравый батальон явился совершенно свеженьким с севера, из родных мест, и застал на своих позициях полк, состоявший из южан. Место расположения полка напоминало грязный, кишащий людьми постоялый двор, пахнущий лошадьми и цыганским табором. Разумеется, солдаты бравого батальона стали искать причину беспорядка и грязи не в войне — это они поняли лишь потом, — а в нечистоплотности южан.

— Ну вот, — продолжал Субейрак, прихлебывая малиновую настойку автоматчиков, — мои зебры сменили взвод, который охранял Киршвейлер. Один из моих парней, милейший Пуавр, очень вежливо спрашивает одного каталонца: «А ты, друг, откуда сам-то?» — «Чего? Никак не возьму в толк, чего ты говоришь?»[11] — ответил тот. «Я спрашиваю, сам-то ты родом откуда?» — «Чего? Ей-богу, ни черта не понимаю, чего он говорит!» При этом они с подозрением посматривают друг на друга, точь-в-точь, как мои стрелки и ваши автоматчики, господин капитан. Тогда я вмешался: «Он тебя спрашивает, из каких ты мест». — «А-а, вон что, черт его дери! Я из Сербера!» — «Ну? Так ты наверняка знаешь Вандарема, Карлоса Вандарема?» — «Ну еще бы, господин лейтенант, конечно знаю, он экспедитором работает!» И мои солдатики с удивлением смотрят на это чудо, как их лейтенант разговаривает с черномазым цыганом, причем он понимает их и они понимают его.

— Да, это смешно, — сказал Бертюоль.

— Самое смешное во всем, господин капитан, это Пуавр. У него был очень удивленный, растерянный и вместе с тем заносчивый вид. Он подошел ко мне и сказал: «Я никогда не смогу понять, чего они там болтают, и не смогу с ними говорить — они, наверное, так и не выучатся по-французски, эти ребята!»

Все от души засмеялись.

— Вы в ударе, Субейрак, расскажите еще что-нибудь. А потом пойдем спать, если майор к этому времени не вернется.

— Хорошо, сказал Субейрак. — Речь пойдет как раз о майоре. После того как мы сменили каталонцев, я стал оборонять Киршвейлер — разумеется, теоретически. Одно отделение расположилось в конюшне. Там же был и мой КП. Однажды к нам вдруг вваливаются «Неземной капитан» и Ватрен. В этот день стоял собачий холод, но мои зебры сидели в одних фуфайках, и в нашей конюшне пахло хорошо зажаренной курятиной. Ватрен был похож на сеттера, который напал на след выводка куропаток. «Ручаюсь, — говорит Гондамини, — что ваши люди развели огонь». «Похоже на то», — говорит Ватрен с кисло-сладким видом. «Господин майор, это возмутительно, ведь их могут увидеть с воздуха!» Это уже было нечестно: мои зебры умеют замаскировать огонь.

— Спрашивается, что ваши зебры не умеют замаскировать, кроме малиновой настойки, — заметил Бертюоль.

Капитан автоматчиков снова наполнил крепкой настойкой бокалы, предназначавшиеся для вина. Запах ягод разнесся по дому присяжного поверенного.

— Продолжайте вашу поучительную историю.

— Ватрен опустил нос книзу, чтобы не слышать запаха жареной курицы, а «Неземной капитан» от злости стал белым, как простыня, и зашипел: «Субейрак, вы в самом деле сумасшедший, буйнопомешанный».

Рассказ был забавным — Субейрак отлично подражал манере Гондамини:

— «А противопожарные предосторожности? А? Где ваш противопожарный караул? Лучше уж не спрашивать!» Само собой, что о противопожарном карауле я не подумал. «Слушайте, мой друг, в конце концов где у вас голова? Если произойдет пожар, как мы будем тогда сдавать помещения…»

— С-с-сдавать помещения? — не понял Тото.

— Вот именно, — пояснил Субейрак, — сдавать помещения гражданским владельцам. Вот о чем думал «Неземной капитан» 20 декабря 1939 года! Он был возмущен! Солдаты тоже возмущались, но по другим причинам. Тогда Гондамини взял ведро с водой и пошел к печке. Признаюсь, что печка была не очень надежна, так как ее сложили мои зебры. Но интереснее всего, было наблюдать за майором. Если допустить мысль, что майору Ватрену когда-либо хотелось смеяться, то это было именно тогда.

— Маловероятно — сказал Дюрру.

— Короче говоря, Ватрен остудил пыл капитана. «Что ж, — сказал „Неземной капитан“, — если на нас наскочит кто-нибудь из дивизии, господин майор, будет настоящая драма. Пожар это не шутка. Начнутся докладные, расследования». Я пошел к окну, взял термометр, который там охлаждался, принес его и положил на стол. Гондамини посмотрел — минус пятнадцать. Майор вырвал термометр у него из рук и отдал его мне. Немного погодя он сказал мне: «Лейтенант Субейрак, капитан Гондамини прав, мне следовало бы посадить вас под арест».

— Четыре сюда, четыре туда, — сказал Ванэнакер.

Это было излюбленным сражением майора в мирное время. Оно означало следующее: четыре дня ареста сюда — он закручивал свой левый ус, и четыре дня ареста туда — он закручивал правый ус. Всего восемь.

— Совершенно верно, — согласился Субейрак. — Так вот, Ватрен продолжал: «Да, капитан Гондамини прав. Что ж, это война или не война?» Мои зебры побледнели. Дело в том, что куры…

— Вы уже говорите во множественном числе… — вежливо заметил Бертюоль.

— Дело в том, что куры были еще не совсем готовы!

— Ну и ч-ч-что же? — спросил Тото Каватини.

— А то, что, сказав свою маленькую проповедь, майор Ватрен взял «Неземного капитана» за рукав и увел его вместе с его негодованием. Когда они уходили, я сказал майору: «Я велю погасить огонь». — «Конечно, конечно, само собой, погасите огонь… — сказал Ватрен, — или же… — тут он добавил шепотом: — Или прикажите вашему часовому, чтобы он был начеку… Да… Тому часовому, который с западной стороны… — Ватрен прищурил глаз и закончил обычным голосом: — Чтобы этого больше не было, слышите, лейтенант Субейрак».

— Это означало: не пойман — не вор, — сказал Пофиле, который не любил неясных положений, недоговоренностей и намеков.

— Ничего другого это не могло означать, — согласился Субейрак. — И все же у меня было такое чувство, будто все это мне только почудилось. Вот…

— Майор удивительный человек, — сказал Ван.

Все остальные промолчали — было трудно понять, что они думали.

— Не знаю, — глухо сказал Субейрак, сделавшись вдруг, серьезным. — Не знаю… Иногда… Это странно… Иногда мне кажется, что я его понимаю, а иногда… иной раз я ненавижу его. Да, господин капитан, ненавижу. Майор Ватрен — это воплощение всех тех стандартных свойств, над которыми вы имеете обыкновение издеваться, просто-напросто забывая при этом, что они неистребимы — все эти люди в кожаных штанах, с галунами на фуражках, эти солдафоны, эти кадровые военные…