— Все.

Сорокин усмехнулся:

— Я тоже хотел бы знать все. А пока знаю только водоизмещение «Сверре» и то, что он не отвечает ни на какие сигналы.

Диггенс выпустил изо рта клуб дыма и положил на стол руки, похожие на узлы канатов.

— Мы отправили на «Сверре» шлюпку для выяснения дела, — сказал Сорокин.

— Будем ждать вашу шлюпку.

— Кофе? — предложил Сорокин.

— Икке, — сказал Диггенс. — Не надо. Благодарю.

— В каком районе вы ловите? — спросил Сорокин чтобы поддержать разговор.

— Зюйдкап.

— Удачно?

— Ит дазнт метэ. Сносно. А вы?

— Район Копытова и Медвежинской банки.

— Хорошо?

— Неважно. Идет только морской окунь.

— Мелкая треска стала на Баренц, — сказал Диггенс и поковырял в трубке каким-то гвоздем, привязанным черным шнурком к чубуку. — Вся хорошая треска уходит к Исланд.

С палубы донеслись топот ног, громкие голоса, потом раздались шаги по коридору, дверь кают-компании распахнулась, и вошли Гришин, Кравчук и Агафонов.

Диггенс сунул трубку в карман и грузно, всем телом повернулся к вошедшим.

Лицо у Гришина было бледным и каким-то остановившимся. В руках он держал толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Агафонов и Кравчук тоже выглядели растерянными. Они исподлобья смотрели на матросов, набившихся в помещение, как будто не веря, что вернулись на родное судно.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Сорокин.

— Плохо, — сказал Гришин и положил на стол перед Сорокиным тетрадь в черной клеенке. — Вот судовой журнал «Сверре». Они там все мертвые, Владимир Сергеевич...

В кают-компании наступила такая тишина, что стало слышно, как внизу, в машинном отделении, воет осветительное динамо. Потом кто-то чертыхнулся шепотом. Сорокин так резко повернулся к старшему помощнику, что стул под ним взвизгнул.

— Что такое?

— Они умерли, — повторил Гришин. — Все умерли. Капитан, штурман, матросы. Двадцать два человека.

— Почему?

Гришин не ответил и потянулся к графину с водой. Кто-то налил стакан и протянул ему. Старший помощник выпил воду двумя большими глотками и вытер ладонью пот со лба.

Диггенс, прислушивавшийся к словам незнакомого языка, спросил:

— Hvad vad snakker? What does he speak?

— Команда на грузовике мертва, — перевел Сорокин. — Причина не выяснена.

— Дэм! — произнес норвежец и стал шарить по карманам. Найдя трубку, он выколотил ее о край стола и снова засунул в карман.

— Рассказывай все толком, — кивнул Сорокин Гришину.

— Ну... мы поднялись на палубу, — начал старший помощник. — Я несколько раз окликнул: «Эй, на борту!» Никто не ответил. Ни на юте, ни на баке никого не было. Никаких следов паники или аварийных работ. Ничего... Тогда мы поднялись в ходовую рубку. Она была освещена, и мы сразу же увидели капитана. Он лежал между гирокомпасом и рулевой колонкой. Вернее, не лежал, а полусидел, прислонившись спиной к стойке компаса... Лицо... страшное было у него лицо. Как будто перед смертью он кричал или задыхался...

Гришин снова провел ладонью по лбу, вытирая пот.

— И глаза у него были открыты. А на губах — пена... вроде как у эпилептика...

— Мы все так и подались к выходу, — сказал Кравчук. — Лицо у него было, как у удавленника, — такое темно-красное, с синевой...

— Такие бывают, когда человек умрет от угара, — сказал Агафонов.

— Да, похоже на угар, — подтвердил Гришин. — Мы несколько минут стояли, не зная, что делать. Потом начали осматривать рубку, чтобы понять, что его так испугало...

— То не в рубке, то було снаружи, — снова перебил Кравчук. — Вин його як побачив, так зараз и вмер...

— Кого побачив? — спросил Сорокин.

— А я знаю кого? — сказал матрос. — Но чогось побачив, это хвакт.

— Подожди, не путай, — сказал Гришин. — Об этом потом. Так вот, осмотрели мы всю рубку. Все уголки. Ничего! Все в полном порядке. Даже самописец эхолота работал, исправно отбивая нулевую линию и рельеф дна под килем. Потом принялись за тело. Оно было уже холодное и не гнулось... И на нем не оказалось ни одного синяка, ни единой ссадины. Сильное, здоровое тело.. Я не врач, не могу сказать определенно, но впечатление такое, будто он умер от угара и от страха одновременно...

— Вы раздевали мертвого? — спросил Сорокин.

— Не полностью. Только по пояс.

— Что он говорит? — не выдержал Диггенс, не сводивший во время рассказа глаз с лица Гришина.

Сорокин перевел.

Норвежец засопел и покачал головой.

— Потом мы пошли во внутренние помещения. Везде было включено электричество. Полы затянуты каким-то мягким пластиком, вроде ковровой дорожки. Идешь — и не слышно шагов. Неприятное ощущение. Будто крадешься...

— Конкретнее, Михаил, — сказал Сорокин.

— Ну... открыли первую попавшуюся дверь и очутились в штурманской. Маленькая такая... У них планировка судна совсем не такая, как у нас. Да и судно-то ведь другого типа... В рубке лежали двое. Штурман и еще какой-то... Может быть, помощник. Они лежали на полу. Штурман еще держал в руке карандаш. Так крепко держал, что даже пальцы побелели... Наверное — судорога. Помощник лежал ближе к выходу, и руки у него были подобраны под грудь. Будто хотел приподняться и не мог... На планшете лежала карта, и на ней синей чертой проложен курс на Вардё. А начинался курс в Баренцбурге...

— Баренцбург — Вардё? — спросил Диггенс, уловив в рассказе знакомые названия. — Он шел из Баренцбурга в Вардё, так?

— Да, — кивнул Сорокин.

Диггенс что-то пробормотал и начал набивать трубку из кожаного кисета.

Гришин вопросительно посмотрел на Сорокина.

— Он говорит, — перевел Сорокин что пять лет работал на этой линии. Возил на Шпицберген продукты, а оттуда — уголь. Он говорит, что это — обычная грузовая линия. Никогда на ней не было катастроф. Он говорит, что удивлен тем, что случилось со «Сверре», и что это больше похоже на чертовщину, чем на нормальную катастрофу.

Гришин пожал плечами.

— На любой линии может произойти катастрофа. Даже на самой спокойной... Так вот, мы осмотрели весь корабль. Шестерых нашли в кают-компании. Двое лежали в машинном отделении. Остальные — в каютах. Все в самых невероятных позах, будто они корчились от сильной боли. И у всех — выражение ужаса на лицах... У всех без исключения. Будто они увидели что-то невероятно страшное... А машины и механизмы в порядке. Репитер телеграфа стоит на «стоп». Значит, они сначала положили судно в дрейф, а потом... Может быть, что-нибудь в судовом журнале...

— Посмотрим, — сказал Сорокин.

Он придвинул к себе черную тетрадь, принесенную Гришиным.

В электрическом свете гладкая черная клеенка блестела, будто облитая водой, и Сорокин провел по обложке ладонью, словно хотел удостовериться, что она суха. Потом открыл журнал...

Диггенс придвинулся ближе к капитану.

— Ага, — сказал Сорокин. — Они вели записи на английском. Это уже легче. Вот и фамилия капитана: Пер Ивар Танген.

Он посмотрел на норвежца.

Диггенс качнул головой: нет, он не знает никакого Тангена. Да и мало ли капитанов в Норвегии носит имя Танген?

Сорокин снова склонился над плотными желтоватыми страницами и начал просматривать записи, сделанные несмываемым карандашом.

В тишине слабо шелестели страницы да напряженно дышали люди.

Наконец Сорокин поднял голову.

— Обычные вахтенные записи, — сказал он. — Вот последняя: «0 часов по Гринвичу. Смена вахт. Курс зюйд-вест, ближе к весту. Больных на борту нет». Все.

— Да, немного... — сказал радист. — Видимо, все произошло очень быстро. Буквально за несколько минут.

— Именно за несколько минут, — сказал капитан. — Эта просьба именем бога...

— Суеверный радист, — сказал кто-то.

— Э, нет, это не суеверие, — сказал капитан. — Только человек, у которого не осталось никакой надежды, будет молить о помощи именем бога. Наверное, люди умирали один за другим, потому что сразу после этих слов он передал: «Погибли шкипер и почти вся команда». Обратите внимание — не умерли, а погибли. Значит...