Те большие глаза распахнулись еще больше прежде, чем она опустила голову. В недоумении Морган смотрел на нее мягкие, темные кудри. Ребенок еще не разработал оборону как у ее матери или человеческое умение врать, но она явно молчала. Чтобы защитить брата?

Он мог это понять. Он мог даже приветствовать ее верность. У него были свои секреты, своя собственная верность. Но он обещал Элизабет, что будет оберегать ее дочь.

— Ты не должна входить в воду.

— Я не вхожу. — Она поморщилась. — В любом слишком холодно для купания. Не так как на пляже дома.

— Дома?

— В Северной Калифорнии. Где мы жили раньше.

— Это тоже самое.

— Нет, не тоже самое. — Она пнула камешек вниз.

Он почувствовал незнакомое опасение от возможности того, что она может поскользнуться и сломать шею. Он взял ее за руку, чтобы предотвратить это. Под его ладонью, ее кожа была гладкой, как внутренность раковины, кости ее были нежными и хрупкими, как у птички.

— Море, — объяснил он. — Оно всегда меняется и всегда остается таким же. С морем ты всегда дома.

Она наклонила голову.

— Но я здесь никого не знаю.

Он уставился на нее, сбитый с толку.

— Ты знаешь свою мать. И своего брата — Закари.

— Они — семья. У меня нет друзей. — Ее детский ротик задрожал.

Морган почувствовал вспышку паники. У него был небольшой опыт общения с детьми. Но ни одного с плачущими.

— Ты знаешь меня, — предложил он отчаянно.

Тревожные слезы отступили, когда она осмотрела его с материнским клиническим, критическим взглядом.

— Ты старый.

— Очень старый, — согласился он. — Сотни лет.

Она, булькнув, хихикнула.

Звук разбудил память в пещере его сердца, которая была по-прежнему холодной и молчаливой на протяжении веков — эхо смеха другого ребенка. Его сестры, его близнеца, Морвенны. Он не позволял себе думать о ней годами.

— Ты не настолько старый, — сказала Эмили. — Думаю, ты мог бы быть моим другом. Если хочешь.

Неуверенная надежда в ее глазах ударила его как шип в сердце. Он был одним из Первых Созданий, элементаль, бессмертный, одиночка. У него не было друзей.

— Мистер Бриссей?

Он посмотрел на нее сверху вниз.

— Я хочу есть.

Он тоже. В своем сердце. В своей душе, если у него была таковая.

— Я могу отвести тебя обратно. — Теперь, когда он уже отметил место, ему больше не была нужна компания ребенка. Больше ничья.

— У меня есть сэндвич. С арахисовым маслом. В рюкзаке.

Молча, он снял розовую сумку с плеча и протянул ей. Взяв рюкзак, она устроилась на скалах и похлопала по плоскому месту рядом с собой. Он замер. Она, казалось, не заметила. Ее маленькие, неряшливые ручки, порылись в рюкзаке и вытащили мягкий полиэтиленовый пакет. Она открыла его и достала изломанный сэндвич. Она смотрела на него минуту, а затем аккуратно порвала хлеб пополам. Улыбаясь, она предложила ему половину.

Крюк в его сердце зарылся поглубже. Незнакомые эмоции хлынули в его грудь. Ему была не нужна ее еда. Но он был тронут ее намерением разделить то, что у нее было с ним. Как Элизабет вчера ночью.

Скрестив длинные ноги, он сел на камни возле дочери Элизабет. Торжественно, он принял сэндвич.

— Морган, — сказал он. — Если мы хотим быть друзьями, ты должна называть меня Морган.

— Меня не волную твои волосы. — Джордж Вайли оглядел Зака и новую работу его краски для волос. — Пока ты чистый и выбрит. Мне все равно на твою одежду, пока ты не завоняешь, и я не буду проверять твое нижнее белье весь день. Мне все равно на твой образ жизни.

Зак сглотнул.

Образ жизни? Дерьмо.

«Я не гей, мистер Вайли», — хотел он сказать. — «На самом деле, я очень заинтересован в сексе с вашей дочерью».

Но так, он не получит работу или Стефани, поэтому он держал свой рот на замке.

Вайли переместился в кресле, заставляя его скрипеть. Небольшой офис находился в задней части магазина, он был втиснут между мясным прилавком и кладовой. Холодный воздух пах бананами и испорченным молоком.

— Островитяне, как только они привыкают вам, следуют правилу, живи и дай жить другим, — сказал он.

Зак кивнул, чтобы показать, что он слушал, но внутри он думал, сколько времени потребуется у нацистских близнецов, Тодда и Дага, чтобы привыкнуть ему. И как он сможет избегать их, если будет работать в продуктовом магазине.

Вайли откашлялся.

— Хотя в это время года у нас много летних людей. Они думают, что хотят местного колорита, но они не хотят видеть ничего, что создает для них неудобство.

Снова его взгляд переместился к агрессивно черным волосам Зака. Желудок Зака упал, когда он ждал, что Вайли в конце концов скажет ему, что он не получил работу. Он сжал руки между коленями. Пошло оно все. Не то, чтобы он хотел подметать полы и таскать ящики за минимальную зарплату. Только… Он хотел предлог, чтобы быть рядом с ней. Стефани. И работа будет служить доказательством его маме, что он уже не ребенок. Это было что-то, что нужно делать, что-то, за что можно ухватиться.

— Таким образом, я скажу тебе то, что я сказал моей дочери, — продолжил Вайли. — Если клиенты отвлечены твоей косметикой, значит ее слишком много. Это — магазин, а не цирк. Я нанимаю не клоуна.

Сердце Зака колотилось.

— Вы нанимаете меня?

Вайли провел рукой по лысине.

— Похоже на то. Ты можешь работать тридцать часов в неделю. Пятница и суббота — наши самые большие дни, в среду и в воскресенье — ты не работаешь. В понедельник и в четверг мы пополняем полки, делаем оформление магазина в выходные дни. До одиннадцати.

— До одиннадцати вечера, — повторил Зак, чтобы удостовериться, что верно понял.

Глаза Вайли, синие, как у его дочери, сузились.

— Это для тебя проблема?

«Не похоже, что на следующее утро нужно в школу», — рассуждал Зак.

Он выпятил грудь от того, что сам принимает решение, действие, не согласованное сначала с матерью. Он встретил взгляд Вайли.

— Нет, сэр.

Вайли коротко кивнул.

— Тогда увидимся завтра вечером. В шесть.

— Шесть, — повторила Лиз. — Но как же твой ужин?

Она прикусила язык в тот момент, когда слова слетели с него. Она настаивала, чтобы Зак нашел работу. Но она не ожидала, что он найдет ее так скоро, она разрывалась между виной и гордостью. И она никогда не думала, что он будет работать по вечерам.

Несмотря на их иногда конкурирующие графики, при болезни ее мужа и после его смерти, Лиз сделала семейный ужин приоритетом, константой, способом продемонстрировать своим детям и ей самой, что жизнь продолжается.

И жизнь действительно продолжается. Жизнь меняется. Зак изменился прямо на ее глазах. Он едва нанес макияж сегодня вечером, поняла она, просто легкие мазки, чтобы компенсировать свои большие золотые глаза.

Он пожал плечами, очевидно, ему было неудобно от ее контроля.

— Я перехвачу сэндвич, прежде чем уйду.

— Я сделаю тебе что-нибудь.

— Ты не должна.

Она должна была сделать что-то, чтобы найти с ним общий язык, сделать для него что-то за все те неудачи, которые привели их этому месту.

— Я хочу.

— Неважно. Спасибо, — добавил он голосом «оставь меня в покое».

Она приготовила растаявшего тунца, и втроем он вместе съели ужин. Таким образом, Зак мог уйти на работу вовремя, хотя у Лиз не было аппетита, и он продолжал смотреть на часы.

По крайней мере, он поел, сказала она себе, когда несла их тарелки к раковине. Но он не сказал ей ни слова.

В дверь позвонили.

— Я открою. — Эмили, всегда чувствительная к напряжению, вскочила из-за стола. Зак последовал за ней в холл. Лиз выключила воду локтем и потянулась к кухонному полотенцу.

— Убедитесь, что ты видишь, кто это, прежде чем открыть.

— Морган! — сказала Эмили.

Сердце Лиз подскочило настолько же высоко и радостно, как голос Эмили. Глупое сердце. Это было только воспоминание о ее сне, натиск секса, контакт с вершиной, куда она поднялась из-за того, что находилась в одной комнате с ним, вызывающей те неустойчивые скачки пульса. Или, может быть, это было облегчение от того, что в доме был еще один взрослый.