— Не бойся, не впущу, — спокойно сказала Иза. — Ложись-ка, я сама поговорю с Кольманом.

Как хорошо, что Иза здесь; она бы вот не смогла быстро отделаться от Кольмана. Сколько она себя помнит, она никогда не умела отделываться от людей. Донесся скрип входной двери; старая теперь была уверена, что не ошиблась и это действительно Кольман, иначе Капитан не сопел бы так дружелюбно: он боялся чужих и лишь Кольмана не боялся, тот всегда приносил ему из лавки какие-нибудь остатки: репу, капустные листья. Она слышала, как Капитан запрыгал обратно в сарай; других звуков она не улавливала. Кольман не здоровался, Иза тоже. Почему они молчат? Кольман всегда был таким громогласным. Видно, он все-таки знает уже, что произошло, потому и молчит. Она села, поправила юбку. Что-то тревожное чудилось в этой тишине.

Гостем был Антал.

Сначала она не узнала его; по фигуре только видела, что это мужчина; но Иза вновь зажгла люстру, и старая этого так испугалась, что вскочила с дивана и направилась было в другую комнату. Иза остановила ее.

— Куда ты? — сказала Иза. — Посмотри, это не Кольман.

Ей стало стыдно, она села обратно и опять накрыла колени платком. Она поняла просьбу, прозвучавшую в голосе дочери, просьбу не оставлять их вдвоем, и осталась, хотя что-то внутри противилось этому. Глупо, конечно; Иза и Антал всегда держатся так, будто между ними ничего не было, так что ей не придется быть свидетельницей неприятных для постороннего сцен. Они и прежде, будучи еще мужем и женой, в пору их любви, напряженной, нелегкой, были сдержанны при посторонних, почти противоестественно сдержанны; теперь же они будут вежливы и корректны. Расставшись, вот уже семь лет Антал и Иза при встрече всегда были подчеркнуто вежливы друг с другом.

Но все же ей было немного не по себе, когда она видела их вместе. Иза любила Антала; она никогда не говорила о своих чувствах к нему, но они прорывались в ее голосе, светились во взгляде, которым она его провожала; мать и сама не знала, почему Иза развелась с ним. Что-то ужасное должно было произойти между ними, и это было тем более тревожно, что ведь они жили здесь, под одной крышей со стариками, постели их разделяла только стена — и за этой стеной никогда не слышно было ни ссор, ни даже громких сердитых слов. Просто в один прекрасный день они заявили, что разводятся, и Иза не стала объяснять почему. Правда, Винце и не просил объяснений — только лицо у него помрачнело, он покачал головой, поцеловал Изу, потом Антала — и ушел в кухню.

— Мама очень устала, — сказала Иза, — пожалуйста, постарайся недолго.

Иза произнесла это тепло и дружелюбно — так сестра говорит с братом. Антал нес чемодан — их чемодан, она сразу его узнала. Догадалась она и о том, что в нем находится; судорожно глотнув воздух, она стала смотреть в другую сторону. Она чувствовала: если Антал откроет чемодан и она увидит серое демисезонное пальто Винце, его чашку с незабудками, которую Лидия утром успела убрать куда-то, — ей все-таки придется уйти из комнаты.

Но Антал задвинул чемодан под стол, словно и сам не хотел, чтобы он был заметен.

— Я и садиться не стану, — сказал он и наклонился к Капитану, проскользнувшему за ним в дверь, погладил ему уши. — Хотел узнать только, не надо ли что-нибудь маме. Утром ты не сказала точно, сможешь ли приехать. Когда ты прилетела?

— В двенадцать.

Они одновременно подняли на нее глаза. В голове у старой вдруг прояснилось; так четко она не соображала с самого утра. Что-то она, должно быть, не так поняла — или Иза ошиблась со временем. Винце умер без четверти четыре. Чепуха какая-то.

В комнате сгустилась тишина. Старая смотрела на дочь. У Изы даже лоб залило краской. Антал быстро перевел взгляд под ноги, на ковер.

— В последний раз я с ним играла в карты, — сказала Иза, и страшнее всего было то, что в голосе ее ничего не было: ни раздражения, ни попытки оправдаться, объяснить что-либо. — У него выпал очень хороший день, он был в сознании, смеялся. Я в своей жизни насмотрелась на умирающих, лицо отца я хочу запомнить живым.

Иза всегда была права. Вот к чему в ней невозможно было привыкнуть: она всю жизнь, во всех ситуациях была права. В детстве, когда ее ругали или шлепали за что-нибудь, в конце концов всегда выяснялось, что обидели ее зря: Иза просто знала что-то, чего они, взрослые, не знали, и им приходилось идти и просить у нее прощения; и если бы она после этого дулась, кривила губы или жаловалась! Она не давала им даже столь малого удовлетворения: лишь смотрела серьезно и рассудительно и говорила своим тоненьким голоском: «Ну, видите!» Вот и теперь она права; в самом деле, она желает сохранить в своей памяти то смеющееся лицо, которое видела десять дней назад, а не сегодняшнее, неестественно серебристое.

Антал закурил, долго вертел в пальцах спичку. На лице его ничего не было видно, даже понимания. Когда он наконец поднял глаза, то взглянул на старую, а не на Изу.

— Мама, — обратился он к ней, — вам теперь будет очень одиноко. Если хотите, я перееду к вам.

— Это очень любезно с твоей стороны, — посмотрела на него Иза, и в голосе ее действительно звучала признательность, а не ирония. — В самом деле, большое тебе спасибо, но мы уже все решили. Мама поедет со мной, я заберу ее в Пешт.

Они в первый раз взглянули друг другу в глаза. Антал что-то спросил взглядом, Иза ответила. Ни вопроса, ни ответа старая не поняла. Когда она была девочкой и мать с отцом решали за нее, что ей делать, она вот так же стояла меж ними, страшась и надеясь.

— Тоже выход, — сказал Антал и стряхнул с сигареты пепел.

Старая что-то пробормотала, поднялась и сделала шаг к Анталу, чувствуя необходимость прикоснуться к нему, обнять или хотя бы сказать что-нибудь: ведь то, что он предложил, дело немалое. Но сказать она так ничего и не сказала: Иза взяла ее за локоть, и жест этот сковал ее, лишил дара речи. Она не понимала, чего от нее хочет дочь, и боялась, что, если будет слишком ласкова и сердечна с Анталом, Иза рассердится на нее.

Антал в самом деле собрался уходить. Он улыбнулся старой, поцеловал ей руку и двинулся к выходу. Иза набросила на плечи платок — проводить Антала, закрыть за ним ворота.

В дверях, что-то вспомнив, Антал остановился:

— Вот что, мама: картину с мельницей я у вас должен забрать. Отец просил, когда умрет, отдать ее Лидии. Я ей отнесу.

Губы у Изы шевельнулись, она хотела сказать что-то, — но лишь пожала плечами и пошла в спальню. Старая ухватилась за спинку стула: ей опять показалось, ноги ее не удержат. Когда умрет… То есть как это: когда умрет? Винце же считал, что у него пошаливает сердце, ему надо подлечиться, для того его и кладут в клинику, а инъекции — это только для лечения сном, укрепление организма. Винце понятия не имел, что болен неизлечимо. Как же могло ему прийти такое в голову? И почему он вдруг подарил Лидии картину с мельницей, эту потемневшую фотографию его родной деревни? На фотографии запечатлена была речка Карикаш и какая-то старая мельница на берегу. Фотография всегда висела над постелью Винце, составляя пару картине с ангелом, который охранял ее сны. Почему он велел отдать ее Лидии? И когда?

Иза принесла фотографию в черной рамке и, встав под люстру, стала ее разглядывать, словно впервые увидела. На снимке была река, сбоку угадывалась плотина: маленький водопад и над ним какое-то дощатое сооружение; на переднем плане — кусты, босоногие ребятишки. Неразличимые лица, тусклый, порыжевший за много десятилетий снимок. Вода в реке напоминала кофе. Иза завернула картину в газету и отдала Анталу.

Долго копившиеся у старой слезы прорвались наконец. Новая тяжесть казалась более невыносимой, чем груз всего минувшего дня. Она стояла, бессильно опустив плечи, теребя полу вязаной кофты. Лидия снова встает у нее на пути, еще более непонятно, еще более жестоко, чем утром. Три минуты назад она совсем было решила уже поцеловать Антала на прощанье — а теперь у нее просто не было на это сил. Капитан что-то обнюхивал возле стола, вставал на задние лапы, словно понимая, что происходит.