Берлин… Девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

На улицах фашистской столицы, впервые за все время десятидневного штурма, вдруг наступила непривычная и поэтому такая странная тишина.

Артиллерист-заряжающий подкинул на руках и уложил обратно в ящик приготовленный было снаряд. Пулеметчик выдернул из пулемета уже вставленную новую ленту. Солдат-автоматчик разрядил и засунул за пояс гранату, забросил за плечи еще не успевший остыть, но уже не нужный автомат. И в наступившей тишине необычно новыми показались обычные мирные звуки, на которые в пылу боя никто не обращал внимания. Солдаты, как бы впервые, услышали, как шуршит газетная бумага, отрываемая на самокрутки; как бренчит поварешка повара о бачок походной кухни; как хлопают ладони по гимнастеркам и шароварам, отряхивая с них пыль, грязь, следы кирпича и штукатурки.

Над разбитой крышей рейхстага мягко шелестело по ветру Красное знамя Советского Союза — боевое Знамя Победы.

Война закончилась…

Над просторами Европы замолкли отголоски последнего орудийного залпа. В городах затихли сирены воздушной тревоги. Жители уже снимали с окон шторы светомаскировки, доверчиво вглядывались в ясное весеннее небо. Выбегали на улицы и обнимались друг с другом знакомые и незнакомые, все одинаково радостные и счастливые.

В эти дни никому не хотелось и думать, что где-то есть еще люди, которые не радуются вместе со всеми, которые сейчас уже говорят и мечтают совершенно о другом…

Далеко от Берлина, в городе, на улицах которого за все время войны не разорвался ни один артиллерийский снаряд, в комнате с большими венецианскими окнами стекла которых никогда не заклеивались крест-накрест бумажными полосками, над круглым полированным столиком из мореного дуба с мягким хрустальным звоном встретились два бокала и произошел следующий разговор:

— У вас еще сохранилось отличное шампанское. Эксон?

— Кажется, последняя бутылка из довоенных запасов. Велел подать в честь нашей встречи.

— Вот как?… Что ж, благодарю!

— Разрешите налить еще…

— Э, нет! С вами, Эксон, нужно разговаривать на свежую голову. Я еще не забыл, как вы перехватили у меня завод военных дизелей в Зиттине.

— Хорошо, тогда посоветуйте, что мне сейчас делать с этим заводом? Война закончилась, я боюсь, что не найду заказчиков на мои дизели.

— Продайте завод мне.

— Вам? Что же вы будете с ним делать?

— Я буду выпускать мясорубки.

— Мясорубки?! Вы шутите.

— Так же, как и вы, Эксон. Вам удалось провести меня один раз, и вы уже считаете, что имеете дело с простаком. Дорогой мой, вы прекрасно знаете, что найдутся заказчики и на мои авиамоторы и на ваши дизели.

— Допустим, что так… А вы не считаете, что в будущей войне успех будет решать новое оружие.

— Согласен. Говорят о новой бомбе, что она сильнее самой мошной нынешней бомбы в гысячу раз.

— Да, новый вид бомб представляет интерес.

— Я согласен и в этом с вами, Эксон. Но что ж делать? Конечно, жаль, что еще не изобретено новое оружие.

— Оно уже есть.

— Вот как? Именно?

— Микробы.

— Глупости, мои дорогой.

— Но что вы скажете о микробе, который еще не известен миру, против которого медицина еще не имеет ни средств, ни опыта борьбы. Допустим, я покажу вам маленькую пробирочку и скажу, что содержимым ее можно заразить тысячи человек.

— Все равно хлопот не меньше: их потом придется либо лечить, либо хоронить.

— В том-то и дело, что нет…

Большие стенные часы начали бить. Их басовитый гул заглушил несколько сказанных фраз…

В комнате наступило молчание. Затем голос, ставший чуть хриплым, спросил:

— У вас… у вас есть такой микроб, Эксон?

— К сожалению, еще нет. Но у меня есть человек, который сможет его вывести.

— Фу-у!… Так какого же черта вы затеяли этот разговор! Да вы знаете, сколько приходит ко мне таких изобретателей, ученых-шарлатанов, которые предлагают и новые газы, и новые пушки, и зараженных мух, и клопов, и прочую ерунду. Вот не думал, что вас можно заинтересовать такими фантазиями.

— Но это действительно ученый. Он видный немецкий профессор, работал в Германии по заданию Гитлера.

— Скажите пожалуйста!

— Не иронизируйте. У меня есть документы. Фюрер даже рассчитывал с его помощью поправить свои дела.

— Так почему же он их не поправил?

— Русские заняли Берлин раньше, чем профессор успел закончить свою работу.

— Хм… И теперь он обратился к вам.

— Нет. О нем рассказал мне его помощник. Я послал за профессором самолет. Вы можете поговорить с ним.

— Наконец, я понял вас, Эксон. Вы хотите, чтобы я вложил свои деньги в ваше микробное предприятие?

— Да.

— И не подумаю. Я не верю в микробы. Вы скажете, у меня не хватает фантазии, — пусть так. Да, я верю только в видимые и осязаемые вещи: пушки, бомбы, самолеты… Но денег я могу вам дать. Даже с удовольствием. Только под залог вашего завода.

— Только так?

— Дело есть дело, Эксон.

— Согласен.

— Ну и прекрасно.

— А что если микроб у меня все-таки будет?

— Тогда, мой дорогой, я сам приду к вам и буду просить, чтобы приняли меня, хотя бы счетоводом, в ваше предприятие… Действуйте, Эксон!… Но мой совет — производите все ваши работы с микробами где-нибудь подальше. Иначе разговоров будет не меньше, чем после взрыва хорошей бомбы. Боже вас упаси ввязывать правительство. Пусть пока что это будет ваше частное дело.

— Понимаю.

— Вот теперь мы можем допить шампанское. За ваш успех.

Хрустально-нежно прозвенели бокалы.

Легкий двухместный самолет мчался в сплошном серовато-белом месиве облаков.

Перед глазами профессора Морге покачивалась голова пилота в черном кожаном шлеме. Монотонно гудел мотор. Сквозь ватные затычки в ушах его шум доносился глухо, как вой ветра в трубе в осеннюю ночь.

Рукой, затянутой в перчатку, профессор протер боковое стекло кабины. Мимо самолета с космической скоростью неслась однообразная грязно-серая пелена. Профессор отвернулся и усталым движением втянул голову в плечи.

Куда он летит? Зачем?… Мысли проносились беспорядочные, тоскливые и горькие, как хинин.

…В тот день, когда в осажденном Берлине все живое металось в панике, когда эсэсовцы, торопливо топоча сапогами, бегали по его дому и начиняли термитом лабораторию, а он сам безучастно сидел в своем кабинете, с ампулой цианистого калия в жилетном кармане, — в этот день за ним прилетел самолет.

Пилот передал письмо. В письме не было подписи. На самолете не было опознавательных знаков, — в воздухе его с одинаковой вероятностью могли расстрелять и немцы, и американцы, и русские. Однако это была ниточка спасения, и она вдруг вызвала у профессора Морге интерес к жизни.

Он сел в самолет. Но ампулу с цианистым калием не выбросил.

Его помощник доктор Шпиглер успел удрать еще до того, как русские подошли к Берлину. Профессор летел один. С собой он захватил только маленький чемоданчик из крокодиловой кожи.

Неподвижным, невидящим взглядом профессор смотрел прямо перед собой. Пытался думать. Пытался ответить себе… так что же успел сделать в жизни он, профессор Морге — один из лучших микробиологов мира.

И старой полузабытой кинолентой разматывались картины прошлого.

В юности он рос хилым, болезненным и некрасивым.