И чем же, Дина моя драгоценная, он так привлекает тебя, этот Симка, кроме того, что из него вышел бы прекрасный управляющий ТВОИМ «Ковчегом»? Рожа сонная примитивная — каким уродился, таким и ходит уже сто двадцать лет, без единой «личной операции»! Только ростом стал выше да борода появилась. Вместо нормальной одежды носит какую-то хламиду из полотна — натурального полотна, сотканного из волокон растений! Убожество полное. Он утверждает, что это гораздо здоровее современной одежды. Ну да, как же! Здоровая одежда — это та одежда, которая тебе самому нравится и у других вызывает восторг и зависть. Ну вот как моя, например. Я, между прочим, на одежду трачу десятую часть того, что мне приносят гостиница и ресторан, а Сим свою хламиду носит уже лет десять, не меньше. Снимет одну хламидку, отдаст жене, асам другую наденет, точно такую же. Лия ему старую одежку выстирает прямо в море, высушит у костра — и он снова ее надевает. Ужас!

Кстати, пора сдать белье прачкам. Ох, опять забота! Когда я смогу использовать в гостинице одноразовое белье, чтобы не тратить время на организацию стирки? Но бумажное белье стоит так дорого…

24 комплекта постельного белья

50 банных полотенец

36 скатертей со столиков

300 столовых салфеток

100 кухонных полотенец

10 занавесок

Ох, сколько же можно всего купить и построить на ту жемчужину!

На третьем, жилом этаже Ковчега было единственное, но зато очень большое окно, расположенное на скате крыши и выходящее в сторону моря, имевшее ставни на крепких засовах. Ставнями пока не пользовались, поэтому в общей комнате было светло до самого вечера. Только под самым потолком, посередине, где к тавровой балке сходились стропила крыши, было темновато, но эти тени были уютные, домашние.

Ноэма и ее старшая невестка Лия сидели под самым окном и что-то шили, каждая свое.

— Как ты думаешь, Лия, — спросила Ноэма, — удастся Симу уговорить Динку плыть с нами?

— Я плохо знаю Дину, я ведь с ней никогда и не разговаривала. Но, зная моего мужа, я надеюсь, что у него это получится, матушка.

— Можно я о чем-то спрошу тебя, доченька?

— Да. Спрашивай, матушка.

— Скажи, а ты никогда Сима к Дине не ревновала?

— Ну что ты, матушка! Он любит Дину, но так, как любят и жалеют бедного заброшенного ребенка или найденного в лесу поранившегося зайчонка. А меня он любит как женщину, как половину самого себя — ведь мы с ним одно целое. Между нами нет щелочки шириной в волос, чтобы в нее могло протиснуться какое-то другое чувство.

— Вот так было всю жизнь и между мной и Поем — ни на волос свободного, не заполненного друг другом пространства. Я очень рада за вас, доченька.

— Спасибо, матушка!

— А Дина и впрямь похожа не на сверкающую стрекозу, как она о себе думает, а на бедного потерявшегося зайчонка. Она несчастна, хотя вряд ли сама об этом догадывается.

— Вы с ней так и не разговариваете?

— С тех пор, как мать увезла ее от нас еще девочкой, мы не разговаривали ни разу. Больше пятидесяти лет мы просто о ней ничего не знали, а с тех пор, как она появилась на берегу, прошло уже тоже лет пятьдесят. Однажды она появилась и сразу стала строить свою гостиницу напротив Ковчега. Но она ни с кем, даже с Ноем, ни разу не заговорила. Только с Симом.

— Наверное, ей было очень плохо без вас.

— Не знаю, милая… А не пора уже подавать на стол?

И Ноэма стала складывать свою работу.

— Я помогу, матушка.

— Отче! — обратился Хам к отцу после благодарственной молитвы за ужином. — Ты сказал, осталось сто дней. Неужели ты и в эти последние дни будешь каждый вечер выходить на проповедь?

— Да, сынок. Вот сейчас и пойду.

— Но ведь никто больше не приходит даже посмеяться над тобой! Отче, ты трудишься больше всех нас, ты так устаешь за день — почему бы тебе не перестать говорить в пустоту?

— Потому что мне так повелел Творец: пока есть надежда спасти хотя бы одного человека, я должен говорить.

— Хотя бы одного человека! — горько усмехнулся младший сын Ноя. — По-моему, остался все го один человек, который слушает о Потопе, да и то не тебя, а Сима.

— Да, Дина, слава Создателю, слушает Сима, и в этом надежда.

— Неужели, отче, если Динка захочет плыть с нами, ты ее возьмешь в Ковчег?

— Если она покается в грехах, признает Творца своим Отцом и захочет плыть с нами — возьму с великой радостью.

— Да ведь она грешница! Дина сама шлюха и дочь шлюхи! Разве подобным женщинам есть место в будущей жизни? Да и в Ковчеге, рядом с нашими женами…

— Не будь скор и горяч на осуждение, сынок. Кто из нас не грешен? Господь за покаяние простит и омоет Дину от грехов, и станет она так же чиста, как наши беспорочные голубицы Лия, Ассия и Фамарь. — Ной улыбнулся невесткам, как раз проносившим мимо них подносы с убранной со стола посудой к лестнице: мыть посуду женщины спускались на берег. Он подождал, пока они скрылись одна за другой в лестничном люке, и тут же снова заговорил с младшим сыном, но уже о другом.

— Послезавтра с утра вам троим надо отправиться с караваном в Альву за фруктами.

— Отче, я только что начал разборку новой партии птичьих яиц. Может быть, мне стоит остаться? — Хам недавно женился, и необходимость расстаться с молодой женой Ассией, да еще так надолго, ему была словно острый нож в сердце.

— Сынок! В Альве будет много работы, ведь этот караван, возможно, будет последним. Да и если бы можно было кого-то из вас оставить дома, я бы оставил Сима.

— Из-за Дины?

— Да, из-за Дины. Никто не знает, в какой день ее разум откроется словам Сима, но такой день может наступить внезапно и пропустить его никак нельзя.

Хам вздохнул и поднялся.

— Хорошо, я еду в Альву. Благослови, отче!

— Бог да благословит тебя, сынок.

Ной поднимался по ступеням старой деревянной лестницы, ведущей на холм. Еще лет двадцать тому назад лестница имела крепкие перила, но теперь они разрушились и кое-где даже упали на землю: он поднимался, опираясь на посох. Кедровые ступени тоже начали подгнивать, и посох то и дело проваливался и застревал в рыхлой влажной древесине. Надо было просмолить ступени, но тогда, в начале его выхода на проповедь, это казалось неважным, да и силы всей семьи и нанятых работников уходили полностью на строительство остова Ковчега — самую трудную и сложную часть работы. Изредка ставшие опасными ступени менял кто-нибудь из сыновей, но в последние годы Ной все как-то забывал им об этом напомнить, а сами они на холм вместе с ним уже давно не подымались.

Медленно, не спеша, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, всходил он наверх. Это не годы сказывались — что такое шестьсот лет здоровой жизни! — это воздух на земле изменился, стал труден для дыхания: за последний год он на столько перенасытился влагой, что, казалось, его можно выжимать как губку. Это и по ступеням лестницы было заметно — с такой скоростью они теперь разрушались.

Ной взошел на вершину холма и остановился на площадке, нависшей над обрывистым краем склона, обращенного к городу. Вместо перил здесь была сооружена высокая, по пояс Ною, каменная ограда. Он подошел к ней, прислонил к ней посох и оперся на нее руками. Небольшая долинка под холмом была теперь пуста, только груды мусора остались от былых времен, когда на его проповедь приходили семьями, приносили с собой еду и напитки: его проповеди тогда были традиционным развлечением горожан. Многие приезжали издалека, чтобы послушать его, удивиться и посмеяться. Здесь же устраивали пикники, пели песни, танцевали, блудили…

Иногда кто-то подходил ближе других к подножию холма и, казалось, внимательно его слушал. Некоторые из этих слушателей задавали ему вопросы, спорили с ним, что-то ему доказывали. Ной внимательно выслушивал спорщиков и потом отвечал им уважительно и подробно, а если он попадал в затруднение — Бог подсказывал ему ответы. Как просто проповедника нового взгляда на мир и на Творца некоторые думающие люди еще готовы были его воспринимать, но никто из них не оставался, чтобы послушать проповедь Ноя и на следующий день.