— Не знаете Комиссаржевской? Так вот сейчас я вас с ней познакомлю. Это прекрасная актриса.

Они прошли на сцену, где шла репетиция. Карпов представил Вере Федоровне Чехова. Он застенчиво поклонился и отошел в первую кулису. Там он и простоял весь первый акт, не сходя с места и не прерывая репетиции.

— Ничего, — сказал он Карпову, когда тот подошел к нему. — Только играют они много, игры бы поменьше. Давыдов, Варламов — хороши!

— А Вера Федоровна?

— По фигуре очень подходит… И она талантлива, она сыграет, я думаю!

Репетиция кончилась, актеры обступили автора. Он охотно отвечал на вопросы и прибавлял неизменно:

— Надо все это проще, господа. Совсем просто, как в жизни.

— А как это сделать? — допрашивали его.

— Не знаю, — отвечал Антон Павлович, улыбаясь. — Это вы лучше меня знаете.

Вера Федоровна подошла последней и, прямо глядя ему в глаза, спросила по-ребячески боязливо:

— А я, Антон Павлович?

— А у вас только с монологом немножко не так, как мне хотелось бы… — отвечал Антон Павлович. — Вы читаете его, как хорошая актриса, а ведь Нина — деревенская барышня, первый раз говорит со сцены, дрожит…

Вера Федоровна прошептала с упреком:

— Господи, как же я об этом не подумала!

— И вообще все надо проще… Да вы сыграете, конечно!

Необыкновенная мягкость в разговоре, деликатность, приветливая улыбка, с которой он начинал отвечать на вопросы, а вместе с тем ясный ум и точная фраза очаровали Веру Федоровну.

Между тем Вера Федоровна все больше и больше увлекала Чехова своей игрою.

— Какая тонкая и чуткая актриса, — говорил он Карпову, — право, можно подумать, что она была в моей душе, когда я писал свою Нину. И какой жизненный тон, совсем особенный!

Правдивость, жизненность на сцене и в литературе Чехов ценил превыше всего в искусстве. И при всей своей застенчивости, услыша с болью фальшивую ноту у актера, он останавливал репетицию и смущенно говорил:

— Главное, голубчик, надо просто. Совсем просто!

Вере Федоровне он уже не давал никаких советов. На последней, перед генеральной, репетиции в Михайловском театре Антон Павлович снял с цепочки от часов брелок в форме книги и подал его Вере Федоровне.

— Вот это будет то, что вы даете Тригорину, — жетон, медальон вместо бутафорского, — говорил он, — пусть будет совсем как в жизни!

— А это было в жизни? — лукаво спросила Вера Федоровна, раскрывая створки золотого жетона и замечая выгравированные там цифры. — Вот сюрприз!

Антон Павлович, улыбаясь, кивнул в сторону, где Карпов разговаривал с Игнатием Николаевичем Потапенко, сосватавшим пьесу театру.

— Да, это прислала Потапенко какая-то анонимная поклонница через редакцию «Русской мысли»… — серьезно говорил он. — У него, знаете, много поклонниц, и некоторых он уступает по дружбе мне вместе с жетонами…

Антон Павлович кивал на Потапенко, скрывая свое смущение. Жетон получил он сам от писательницы Л. А. Авиловой, которой обещал, раскрыв инкогнито, ответить со сцены. Эпизод этот он использовал в пьесе, а жетон носил на часовой цепочке.

Вера Федоровна угадала шутку и, отсмеявшись, сказала:

— Ну, хорошо, спасибо! Теперь смотрите, буду играть совсем просто, совсем как в жизни!

В зале не было публики, но был Чехов, и она играла для него одного, играла вдохновенно и неповторимо. В последней сцене, когда Нина приходит ночью к Треплеву, артистка поднялась до жизненного совершенства. Партнеры поддержали ее настроение, и простая репетиция превратилась в праздничное, торжественное чудо.

В сумерки, возвращаясь из театра по Невскому, между высоким худым Потапенко и широкоплечим чернобородым Жуком, Чехов говорил весело:

— Ну, если Комиссаржевская сыграет так, как сегодня, и на спектакле, будет очень хорошо… Лучше не надо. Играла она изумительно!

Но на генеральной репетиции чудо не повторилось. А на спектакле в театре произошло нечто совершенно небывалое и неожиданное, чего невозможно было предвидеть и предположить.

По случаю бенефиса популярной Левкеевой театр заполнила гостинодворская публика: купцы, приказчики, галантерейщики с золотыми цепочками на отвисших животах, под руку с дородными женами, с дочками в веснушках и огромных серьгах с бриллиантами. Пьесы никто не знал, о Чехове судили по «Предложению», «Медведю», «Свадьбе», проходивших при неумолчном хохоте во всех театрах.

Смех слышался еще до поднятия занавеса; шептались, хихикали, шаркали ногами и в начале действия. Но поистине чудовищный смехун напал на всех, когда Нина начала свой монолог:

— Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…

Каждое новое слово вызывало хохот, и он стоял в зале до конца действия.

— Что же это за ужас! — со слезами на глазах, вся дрожа, говорила Вера Федоровна за кулисами, бросаясь то к режиссеру, то к партнерам. — Я провалила роль?! Над чем они смеются? Я не могу, я не выйду больше…

Карпов, товарищи, пожимая плечами, успокаивали ее:

— Гостинодворцы! Чего вы хотите от них?! При чем ваша игра, вы превосходно ведете свою роль. Никто не виноват, что публика подобралась такая!

Чехов бродил за кулисами, никого и ничего не замечая. Он был бледен, растерян и только прислушивался к тому, что делалось в зале, вздрагивая при каждом новом взрыве хохота.

В конце четвертого акта Чехов, никому ничего не сказав, покинул театр, клянясь никогда в жизни больше не писать ни одной строчки для сцены.

Вера Федоровна еле доиграла пьесу. Силы покинули ее, едва она переступила порог своей уборной: с ней случился обморок. Ее привели в себя, помогли одеться. Измученная стыдом и обидою, она хотела только одного — никого не видеть, не слышать. У парадного театра окликнула первого попавшегося извозчика и всю ночь проездила по ночному городу.

Чехов поздно ночью уехал из Петербурга.

Падкие до скандальных новостей петербургские газеты поспешили полностью возложить ответственность за провал «Чайки» на автора. Но повторный спектакль, двадцать первого октября, прошел не просто спокойно, а имел большой и несомненный успех. В тот же вечер, после спектакля, Вера Федоровна писала радостно и возбужденно автору:

«Сейчас вернулась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочется, чтобы Вы были здесь, слышали единодушный крик: «Автора!» Ваша, нет, наша «Чайка», потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит…»

С удивительным поэтическим предвиденьем Комиссаржевская определила здесь историческую судьбу «Чайки», ее автора и свою собственную. Два гениальных художника разных областей искусства оказались родственными между собою по тем стремлениям и идеалам, которым они посвятили свою жизнь. Оба они вошли в наше сознание ярким протестом против грубости, пошлости, лживости и неправды жизни. Оба живут в нас прекрасными и бурными порывами к новой, лучшей жизни.

Не зная Комиссаржевской, Чехов отразил в «Чайке» судьбу и душу Веры Федоровны. Это поэтическое чудо рождено одинаковым складом душ, одним и тем же идеалом красоты.

И, однажды встретившись, они остались друзьями на всю жизнь.

«Чайка» прошла пять раз при полных сборах, раз от раза все с большим и большим успехом. Однако Всеволожский все-таки распорядился снять ее с репертуара, несмотря на возражения Карпова.

В этот первый сезон на сцене Александринского театра признание и известность Комиссаржевской доставили чередовавшиеся весь сезон «Бой бабочек» и «Бесприданница». Но тонкие ценители присоединили сюда и «Чайку».

Второй свой сезон в Александринском театре Вера Федоровна начала ролью Сашеньки в «Иванове» Чехова. Сыграла она Сашеньку жизненно, правдиво и оригинально, возвратив молодость этой ранней пьесе Чехова. И Чехов и Комиссаржевская были одарены от природы необычайной жизнерадостностью. Они оба умели смеяться, жадно пить радость жизни из переполненной ее чаши, пока не столкнулись с грубыми силами земли. Но и темные силы не могли до конца истребить эту жизнерадостность, согнать навсегда улыбки с их лиц, задушить веселый смех.