Сибирский союз РСДРП имел и опытных партийных профессионалов и сравнительно богатую типографскую технику. Он был большевистским руководителем рабочих масс. Его деятельность и влияние особенно усилились с началом русско-японской войны. Великолепные листовки Сибирского союза печатались огромными тиражами, шли нарасхват в окопах, воинских эшелонах, среди прифронтового населения.

Когда Сергей сдружился со Смирновым и боевиками, томская партийная организация, неотъемлемая часть Сибирского союза, оживала после затишья, вызванного провалом. Нужда в работниках была большая, и новые друзья увидели в Кострикове одного из тех, кого очень хватало, — разносторонне одаренного юношу, незаурядного в скором будущем партийного профессионала.

Одновременно с Сергеем в Томск приехал Григорий Иннокентьевич Пригорный. Юношей, почти подростком, он выпускал искровский журнал «Крамола», что породило его партийный псевдоним: Крамольников. В свои двадцать четыре года он успел поработать в подполье Иркутска, Омска, Читы и теперь бежал из нарымской ссылки. Бывший семинарист и будущий московский профессор-историк, Крамольников слыл не только одаренным оратором. Он умело подготавливал пропагандистов для местных организаций и, как говаривали партийцы, «на экспорт в Россию», то есть для центральных губерний страны.

Введенный в Томский комитет партии, Крамольников возглавил кружок повышенного типа, в который включили Николая Никифоровича Дробышева и его брата Анатолия, Давида Мироновича Калико, Егора Егоровича Кононова и его брата Иосифа — Осипа, Григория Наумовича Левина и еще нескольких подпольщиков, главным образом печатников.

Приняли в кружок и Сергея, хотя ему предстояло догонять товарищей. Они еще до приезда Крамольникова успели изучить «Эрфуртскую программу» Карла Каутского и первый том «Капитала» Карла Маркса. Помимо того, эти подпольщики регулярно следили за свежей политической литературой, свободно разбирались во всех современных политических течениях и поветриях с их бездной оттенков, противоречий, блужданий, заблуждений.

Время было трудное, все дома, где обычно собирались подпольщики, охранка держала на примете. Чтобы провести собрание, приходилось каждый раз ловчить, изощряться в предосторожностях. Иногда прибегали к опасному и все же спасительному «способу товарища Баки». Его придумал подпольщик Гейман, носивший баки и потому получивший свою странную конспиративную кличку: он снимал пустующую квартиру, вносил задаток и тотчас же сзывал кого нужно, будто бы справляя новоселье. После собрания он бесследно исчезал вместе с мнимыми гостями.

Для кружковцев Крамольникова «способ товарища Баки» был чересчур хлопотен и накладен, поэтому выискали другой.

Некогда обитал в Томске загадочный старец Федор Кузьмич, то ли бывший уголовный ссыльный из образованных, то ли незапятнанный человек, по неизвестной причине превратившийся в одинокого полумонаха. Келья давно умершего старца в глубине усадьбы купца Горохова на Монастырской улице оберегалась почитателями, прибиралась, хорошо отапливалась.

Если кружковцам не удавалось примоститься-притаиться где-нибудь в Обществе попечения о начальном образовании, они благодаря определенным знакомствам вечерком проникали в уютную келью.

Ни резное распятье из кости, ни олеографии с изображениями святых, ни десятки икон не смущали привычных ко всему кружковцев-безбожников, не мешали их мирным беседам и пылким спорам, в которых участвовали все, кроме Сергея. Он поначалу молчаливо вбирал в себя то, что говорили товарищи.

В Ленинградском музее Кирова хранится экземпляр легально изданного в Петербурге сборника «Экономические этюды и статьи» — по его пожелтевшим ныне страницам Сергей изучал в кружке работы Владимира Ильича, написанные в сибирской ссылке: «Перлы народнического прожектерства», «От какого наследства мы отказываемся?» Их сменила брошюра «Задачи русских социал-демократов», тоже написанная Лениным в ссылке, но напечатанная в Женеве и совершившая обратное путешествие в Сибирь.

Истинным откровением для Сергея было ленинское «Что делать?».

Он знал о Владимире Ильиче немало. Но в труде «Что делать?», к которому потом вновь и вновь взволнованно возвращался, Сергей впервые по-настоящему увидел облик гения, Ленина, в безмерной скромности извиняющегося перед читателями за недостаточную отделку своих мыслей — мыслей блистательных, отточенных, прозрачно ясных, острых и остроумных, единственно правильных. Взгляды Ленина, его утверждения и предложения, его доводы в споре с погрязшим в болоте экономизмом дышали неистребимой верой в могущество русского рабочего, радовали, воодушевляли смелыми прорывами в будущее, исчерпывающе обоснованным предвосхищением исторических событий.

Владимир Ильич ничего не приукрашивал. Сергей впервые по-настоящему ощутил, какие опасности предстоит одолеть, чтобы свергнуть властвующее чудовище, — во вражеском окружении неизбежны сражения еще и с полудрузьями, вольно или невольно превращающимися в недругов. Но Сергей был уверен, что не забоится ни явных врагов, ни осложнений, лихорадящих внутриреволюционный лагерь, и, словно стихи, повторял вслед за Лениным:

— Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения…

Не только то, о чем Владимир Ильич писал в споре с экономизмом, очерчивалось перед Сергеем в революционной действительности, но и родственное экономизму новое примиренчество, новое болото, меньшевистское. Еще в Казани он увлекся социал-демократическими идеями. Теперь Сергей уточнял, отчеканивал свои взгляды и устремления, постигая суть возникших на II съезде партии и усилившихся затем разногласий между ленинским большинством ее и меньшинством.

Сергею уже стало ясно, за кем следовать, чего от себя требовать. Он сделал выбор — быть большевиком-ленинцем, никогда не поддаваться примиренчеству в битвах против капитализма, против самодержавия, в схватках с внутрипартийными раскольниками.

В кружке не могли не заметить, что за молчаливостью Кострикова, никак не вяжущейся с его общительностью, скрывается не только стеснительность новичка, но и вдумчивость, внутренняя напряженность. Когда что-нибудь взволнует его, он, бывало, вступал в беседу, обнаруживая и начитанность, и убежденность, и складность речи, и необычный ум, на лету схватывающий малопонятное и мгновенно возвращающий его собеседникам доходчиво, образно. Само собой вышло, что Крамольников сделал Сергея своим помощником в кружке.

При комитете партии создали ответственное пропагандистское звено — подкомитет. Ввели в него преимущественно кружковцев Крамольникова, и каждый имел определенные обязанности. Сергею, хотя он в подкомитете, как и в кружке, был моложе всех, доверили наиболее важное: гектограф и мимеограф. Сергей сообща с несколькими юными помощниками наладил печатание и распространение листовок.

Круг его обязанностей ширился, он стал вести рабочие кружки, созывать собрания; иногда выступал на них.

Его хорошо узнали в подполье. Он был проверен, надежен, его щепетильная старательность вызывала добрую зависть товарищей. И вот, наконец, сбылась мечта Сергея — его приняли в члены партии.

Произошло это в конце 1904 года, когда приближалась первая русская революция.

Она пришла, первая русская революция, вслед за Кровавым воскресеньем.

Проникнув в Томск, весть о Кровавом воскресенье, 9 января 1905 года, тайно поползла, потом открыто заспешила от дома к дому, ускоряя бег, обрастая подробностями. Как ни противоречивы были толки о том, что в Петербурге расстреляли мирное рабочее шествие, не пощадив ни детей, ни женщин, ни стариков, боль и горе томичей, их сочувствие жертвам простодушной доверчивости и возмущение царем-убийцей слились, требуя разрядки.