Но вернемся к научной судьбе первых учеников Зелинского. Лев Александрович Чугаев также ушел от органической химии. Интересно отметить, что в развиваемой им области — химии комплексных соединений — он открыл возможности приложения идей стереохимии к неорганическим соединениям. «Каждый металл комплексообразователь, — писал Чугаев, — служит как бы своей миниатюрной органической химией, в которой, как в зеркале, отражаются черты его химической индивидуальности».

Н. А. Шилов и Л. А. Чугаев, став профессорами, вели большую преподавательскую работу и создали свои научные школы в выбранных ими направлениях химии.

Петр Григорьевич Меликишвили.

Михаил Александрович Мензбир.

Владимир Иванович Вернадский.

С приходом Зелинского в лаборатории многое изменилось. И сразу в Московском университете наметились две химические школы: школа Марковникова и школа Зелинского.

Профессор Г. Л. Стадников, в те годы студент, так об этом вспоминает:

«В лаборатории В. В. Марковникова я научился строго относиться к своей работе, обращать внимание на внутреннюю сторону химических процессов и искать обобщений лабораторных наблюдений. В этом был для меня большой плюс. Но я не познакомился в этой лаборатории с новыми методами синтеза и новыми методами исследования органических соединений; в этом заключался большой минус».

Иначе описывает он методику преподавания в лаборатории Зелинского:

«Она имеет свои хорошие стороны. Во-первых, студент постепенно овладевает методами экспериментального разрешения задач органической химии, переходя от более простой постановки опытов к более и более сложной (работы с фракционировкой в вакууме и дробной кристаллизацией). Во-вторых, студент практически знакомится с целым рядом различных представителей органических соединений и убеждается в существовании строгой связи между структурными представлениями и данными опыта. В-третьих, студент незаметно и без труда усваивает целый ряд деталей органической химии».

Николаю Дмитриевичу было трудно работать с профессором Марковниковым.

Глубоко уважая Владимира Васильевича как ученого и передового общественного деятеля, Зелинский всячески старался устранять возникавшие недоразумения. Он не хотел ставить вопросы принципиального разногласия резко, однако вел свою линию хоть мягко, но неуклонно.

Несмотря на все старания Николая Дмитриевича, ему так и не удалось добиться расположения Марковникова. В своем историческом очерке «Химия в Московском университете» Марковников, рассказывая о работе кафедры химии в период своей деятельности, написал: «Что будет после 1894 года дальше, покажет будущее».

Через 40 лет Николай Дмитриевич по этому поводу писал: «Это написано было в 1901 году, когда определенно выяснилось, что за 8 лет моего управления химический корабль Московского университета, не терпя аварий, пошел по путям, предначертанным теоретическим развитием химических знаний… Я очень счастлив, что будущее лаборатории органической химии, насчет которого у Марковникова, по-видимому, возникали некоторые сомнения, оказалось и в научно-исследовательской работе и в преподавании не менее прогрессивным, чем тогда, когда все дело находилось в его руках».

Сохранились интересные воспоминания об этом времени. Их оставил известный поэт Андрей Белый, сын Николая Васильевича Бугаева, декана физико-математического факультета.

«Будучи «органиком», видывал я великого притеснителя профессоров Сабанеева и Зелинского, чьи работы об углеводородах приобрели мировую известность; разверзнется дверь в помещение «органиков»: черная пасть коридора, в которую не ныряли «зелинцы», зияет: нырять в лабиринт этот темный, откуда глухое стенание Минотавра доносится, страшно; в пороге с обнюхивающим видом стоит Минотавр, лоб кровавый наставив, глазенки метая на нас, — в меховой рыжей шапке, в огромнейших ботиках.

Это Марковников.

До моего появления (т. е. первые годы работы Зелинского в 1893–1894 гг.) в лаборатории с дикой толпою «буянов» врывался к Зелинскому; комната, в которой свинчивали комбинации колб, холодильников, трубочек разных калибров с ретортою, была общею, меньшая часть отдавалась Марковникову, а большая — Зелинскому; двери с противоположных сторон уводили: к Зелинскому, переполняющему помещение духом Европы, и в «недра», вполне известные мне, где, казалося, «леший бродил». Студенты и лаборанты Зелинского с большим страхом проюркивали коридором: там комната; в ней гнездился Марковников, изредка лишь вылезая, чтобы стать у порога или с бурчаньем и фырком студентов своих обходить: звуки, напоминающие жизнь тапира, казались сердитыми; оказывалось, были фырканием добрым при близком знакомстве с пугающим их обладателем; профессор Марковников шутками «своих» веселил; «чужие» ж, мы, слышали рявки, не понимая, за что марковниковцы любят ужасного своего «генерала».

…стиль там простецкий господствовал; уверяли: Марковников — очень сердечный крикун и буян;

…а Зелинский умел свою хладную мягкость нести угрожающе.

Два темперамента! Понятно: в линии касания сфер разражались явления атмосферы образованием бурных осадков в виде студентов-марковниковцев, вооруженных горелками и отнимающих силой столы у «зелинцев», после чего начиналась история, длящаяся годами».

О работе в лаборатории Зелинского А. Белый писал:

«А помните, как работали в лаборатории? Лабораторная жизнь была жизнь, чреватая впечатлениями, опасениями, радостями: «жизнь», а вовсе не отбывание зачета; чувствовалась умелая мягко-строгая рука Зелинского; и требовательный экзамен — зачет проходил незаметно; не режущим, а дружелюбно внимающим казался Зелинский. Он выжимал из нас знание, а мы не вызубривали; готовиться к экзамену у него нам порой казалось нелепостью: готовились в лаборатории, ежедневных буднях, которыми с мягкой настойчивостью обставлял он нас всех; принужденья ж не чувствовали; химию знали лучше других предметов; если бы другие профессора умели присаживать так к прохожденью предмета, то средний уровень знаний повысился бы.

Строгий, мягкий, приятный, нелицеприятный, высоко держащий преподавание, — таким видится Николай Дмитриевич.

…Он был красив тишайшей научной думой.

…кругом настоящими охальниками выглядывали и выскакивали студенты, на него натыкаясь; чумазые, разъерошенные лаборанты, черт знает в чем, с прожженными пиджаками, с носами какого-то сизо-розового оттенка (от едких запахов, что ли) его окружали; он, тоже работающий, поражал чистотою, опрятностью и неспешкой инспекторного прохода по комнатам».

Николай Дмитриевич придавал большое значение созданию научной школы. Когда, уже будучи академиком, он писал о Бутлерове, то в особую заслугу ставил создание им школы химиков. «Можно быть великим ученым, но не оставить после себя большой школы, которая достойно продолжала бы вести научную работу по пути, намеченному учителем».

О создании школы думал он еще в начале своего жизненного пути. В одной из своих статей Николай Дмитриевич цитировал высказывание об этом французского химика Дюма, учителя Пастера:

«Не следует думать, что положение представителя научной или художественной школы обязывает только к тому, чтобы окружить себя развитыми, трудолюбивыми учениками и благосклонно помогать им в работах практическими советами. Дела совершаются несколько иначе. Представитель лаборатории или художественной школы должен являть собою пример прилежания: всецело преданный делу, терпеливый, лично сам работающий, от него все должно исходить и им оканчиваться. Надо, чтобы ученики могли гордиться своим учителем, чтобы выдающиеся открытия, новые идеи или замечательные произведения искусства привлекали к его школе внимание ученого мира или людей с художественным вкусом. Под влиянием таких условий увлечение делом возрастает, воображение. воспламеняется, и проникнутые одним и тем же духом поколения дружно идут к завоеванию истины или прекрасного; только этой ценой создается школа, только этой ценой можно стать учителем, и притом учителем любимым, если к выдающемуся уму, внушающему доверие и уважение, присоединяется та всепобеждающая сердечная доброта, которая является неиссякаемым возбудителем любви».