Начался доклад министра Славского Ефима Павловича. Доклад был, честно говоря, надоевшим, стандартным. Мы все уже привыкли к тому, как этот престарелый, но в демагогии весьма активный человек громким уверенным голосом в течение часа излагает, как у нас в ведомстве всё замечательно и прекрасно. Все показатели хороши в его изложении: самые хорошие совхозы, самые хорошие предприятия, все плановые задания мы выполняем… Ну и в общем это всё носило характер таких победных реляций.

В отдельных точках, которые того заслуживали, он останавливался и ругал кого‑то из руководителей или специалистов либо за то, что где‑то был высокий травматизм, либо за какие‑то финансовые упущения, либо за какую‑то конкретную, технически не точную операцию, проведённую в том или ином месте многочисленного нашего министерства. Как и всегда, в этот раз, воспевая гимн атомной энергетике, в построении которой были достигнуты большие успехи, он скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая‑то авария.

Чернобыльская станция принадлежала соседнему министерству, Министерству энергетики. Ну, так, скороговоркой сказал, что вот, дескать, они что‑то там натворили, какая‑то там авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики.

Дальше традиционный доклад, длившийся в общем два часа.

Около 12 часов был объявлен перерыв, я поднялся на второй этаж в комнату учёного секретаря Николая Сергеевича Бабая, чтобы в перерыве обсудить основные позиции доклада. Тут же в эту комнату заглянул Александр Григорьевич Мешков — первый заместитель Министра, — и сообщил, что создана Правительственная комиссия по Чернобыльской аварии, что я также включён в её состав и что Правительственная комиссия должна собраться в аэропорту Внуково к четырём часам дня. Я немедленно покинул актив, сел в машину и уехал к себе в институт. Я пытался найти там кого‑то из реакторщиков.

С большим трудом мне удалось найти начальника отдела, который разрабатывал и вёл станции с реакторами типа РБМК (а именно такой реактор был установлен на Чернобыльской АЭС), — Александра Константиновича Калугина. Он, правда, уже знал об аварии и сообщил мне, что со станции ночью пришёл серьёзный тревожный сигнал, шифрованный по заведённому в атомной энергетике порядку, когда при всяких отклонениях от нормы станция при помощи шифра информирует о случившемся Министерство энергетики или то министерство, которому она принадлежит.

В данном случае поступил сигнал 1;2;3;4, что означало, что на станции возникла ситуация с ядерной опасностью, радиационной опасностью, пожарной опасностью, взрывной опасностью, — то есть присутствовали все возможные виды опасности.

Казалось бы, ситуация самая тяжёлая. Но в то же время он сказал мне, что заранее определена соответствующими приказами команда, которая в зависимости от типа аварии должна немедленно собираться и либо удалённо руководить действиями персонала на объекте, либо вылетать на место. Сказал, что соответствующая команда была ночью собрана и примерно в течение трёх‑четырёх часов вылетела к месту происшествия. Но пока туда летели, со станции стали поступать сигналы, что реактор 4‑го блока ЧАЭС, в общем‑то, управляем и что операторы пытаются вести его охлаждение, правда, уже было известно, что один или два человека уже скончались: один скончался от механических повреждений под обломками разрушившихся сооружений, а второй погиб от термических ожогов, то есть от пожара. О лучевых поражениях ничего не сообщалось, и мало понятного было в этой информации. Но она все‑таки вносила некоторое успокоение.

Забрав все необходимые технические документы и получив от товарища Калугина некоторое представление о структуре станции, о возможных неприятностях, которые могут там быть, я заскочил к себе домой. В это время водитель, как мы и договаривались, привёз мою жену с её работы домой — мы должны были там состыковаться, как‑то решить некоторые свои семейные проблемы, которые, конечно, так и остались нерешёнными. Я кратко ей бросил, что уезжаю в командировку, ситуация непонятная, не знаю, на сколько я еду, — и вылетел во Внуково.

Во Внуково я узнал, что руководителем Правительственной комиссии утверждён заместитель Председателя СМ СССР Борис Евдокимович Щербина — председатель Бюро по топливно‑энергетическому комплексу. Он был не в Москве — проводил в это время в одном из регионов партийно‑хозяйственный актив. Мы узнали, что он летит оттуда в Москву, и, как только прилетит, мы загрузимся в уже подготовленный самолёт и вылетим в Киев, откуда на машинах отправимся на место происшествия.

В первый утверждённый состав Правительственной комиссии — сейчас это говорю по памяти — были включены, кроме товарища Щербины, Министр энергетики Майорец, заместитель Министра здравоохранения Воробьёв Евгений Иванович (который тоже прибыл с другого региона Советского Союза во Внуково чуть раньше Щербины), заместитель председателя Госатомэнергонадзора Виктор Алексеевич Сидоренко (давний сотрудник нашего Института, член‑корреспондент АН СССР), заместитель Генерального прокурора СССР товарищ Сорока, а также Федор Алексеевич Щербак, руководитель одного из важных подразделений Комитета Государственной безопасности, заместитель Председателя СМ Украины товарищ Николаев (который должен был ждать нас на месте) и председатель облисполкома товарищ Иван Плющ. Такой примерно первый состав Правительственной комиссии мне запомнился.

Как только Борис Евдокимович прилетел во Внуково, он тут же пересел в подготовленный самолёт, и мы вылетели в Киев.

В полете разговоры были тревожными. Я пытался рассказать Борису Евдокимовичу об аварии на станции «Три-майл-айленд», которая произошла в 1979 году в США. Хотел показать, что, скорее всего, причина, приведшая к той аварии, никакого отношения не имеет к событиям в Чернобыле из‑за принципиальной разности конструкций аппаратов. Вот в таких обсуждениях‑догадках прошёл часовой полет.

В Киеве, когда мы вышли из самолёта, первое, что мне бросилось в глаза, — это кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная толпа руководителей Украины, которую возглавлял Председатель СМ Украины тов. Ляшко Александр Петрович. Лица у всех были тревожные, точной информацией они не располагали, но говорили, что там дело плохо. Поскольку какой‑то конкретной информации мы здесь не получили, то быстро погрузились в автомобили. Я оказался в автомобиле с тов. Плющём. Поехали на атомную электростанцию. Расположена она в 140 км. от Киева. Дорога была вечерняя. Информации было мало, готовились мы к какой‑то необычной работе, и поэтому разговор носил отрывочный характер с длинными паузами, все были в напряжении, и каждый из нас желал побыстрее попасть на место, понять, что же там на самом деле произошло и какого масштаба было событие, с которым мы должны встретиться.

Вспоминая сейчас эту дорогу, я должен сказать, что тогда мне и в голову не приходило, что мы двигались навстречу событию надпланетарного масштаба (над?), событию, которое, видимо, навечно войдёт в историю человечества, как извержение знаменитых вулканов — скажем, гибель людей в Помпее или что-нибудь близкое к этому. В дороге мы этого ещё не знали, мы просто задавались вопросом, какого же масштаба работа нас ждёт, просто или сложно будет там, на месте.

Через несколько часов мы достигли города Чернобыля. Хотя атомная станция называется Чернобыльской, расположена она в 18 километрах от этого районного города, города очень зелёного, очень приятного, эдакого тихого, сельского — такое впечатление произвёл он на нас, когда мы его проезжали. Там было тихо, спокойно — все, как в обыденной жизни.