Эти белые хатки в глубине огородов, сиреневый дым, тихая Росевая улица, и Ксендзовская, и Замковая, где знаешь каждую калитку, каждое окно, каждый вазон с греющимся на солнце бальзамином.

Думаешь ли, чувствуешь ли, что этого уже никогда не будет, что это навсегда, как мираж, однажды явившийся в далеком сне детства?

В саду имени Петровского, под липами, было тихо, сонно. Где-то стучал плотник. На открытой сцене ставили декорации ядовито-зеленого леса.

А я спектакля уже не увижу, и всего, что будет в этом выдуманном лесу, в этом ярко-зеленом, неправдоподобном лесу.

Прощайте, старые липы, прощайте и вы, каштаны!

С громом, высекая из булыжника искры, проехала пожарная команда, и пожарники в касках, похожие на римских легионеров, дули в медные трубы. Жизнь была в зените, а я уезжал…

Вдруг из-за угла выскочил рыжий мальчишка в полосатой тельняшке, тот, ехидный, вечный мой враг.

— Давно я тебя не видел, — сказал он.

— Ну и что? — сказал я.

— Давно я тебя не видел! — повторил он, еще не зная, к чему прицепиться.

Мальчишки, игравшие в кон, спрятали монеты и, заложив руки за спину, ждали, чем все это кончится.

— А что, хочешь под ложечку?

Он весь был еще тут, на улице, а мне уже было все равно. И я грустно думал: «Я вижу тебя в последний раз».

Но он понял это по-своему, и рыжина его зацвела от храбрости.

— Дрожишь?

— А ты не дрожишь?

— Я вот как шарахну!

— А я не шарахну?

И вцепились друг другу в волосы.

И я унес рыжий клок и бросил в крапиву. Гори, гори в крапиве!

На углу Робеспьеровской встретился учитель географии, в панаме, с круглым и твердым животиком, будто он носил под жилетом глобус. Я еще издали снял кепку.

— Ну, что поделываете, молодой человек? — впервые обратился он ко мне на «вы».

— Уезжаю, Дмитрий Семенович.

— Куда же вы направляете свои стопы? — как обычно, высокопарно спросил Дмитрий Семенович.

— Хочу поехать в большой город.

— И что же вы намерены предпринять в большом городе?

— Я намерен работать, — сказал я.

— И какую вы мыслите себе в перспективе работу?

— Я еще не знаю, Дмитрий Семенович.

— Земной шар велик… — торжественно сказал учитель географии. — Желаю вам удачи, Главацкий!

И, постукивая палочкой, в панамке и пенсне на длинном шелковом шнурке, он, учивший нас, что на свете пять континентов и пять океанов, ушел вверх по Робеспьеровской, мимо домиков с красными мальвами, и исчез, оставив меня один на один с этим миром, где пять континентов и пять океанов…

И я пошел домой и стал читать «Джимми Хиггинса» Эптона Синклера. Мне совсем не хотелось читать «Джимми Хиггинса», но с некоторых пор я стал закалять волю, готовясь к будущему, и дал себе слово прочитывать каждый день сто страниц, а если больше, то на следующий день не переходит и не засчитывается.

Сверкал зеленый сад, ворковали голуби, где-то на соседнем дворе мальчишки кричали: «Пас! Пас!»

А я закалял свою волю. Сорок первая страница, сорок вторая…

Сад стоял тихий, нежный. Над цветущим жасмином летали мотыльки.

С каким адским трудом я дотянул до конца. Но только я увидел цифру «100», — какая вдруг явилась сила! Будто открылось второе дыхание.

Теперь, казалось, могу прочитать и тысячу страниц. И какое это было хорошее, сильное, верное, неподкупное чувство, и хотелось его снова пережить, и чтобы оно было всегда.

И я пошел закаляться к Артуру. В то лето Артур — «железный человек» решил стать самым сильным в городе, а если можно, то и на всем земном шаре. Он спал на деревянном топчане, подложив под голову полено, лазил на телеграфные столбы, прыгал с крыш, готовя себя к бесстрашной жизни.

В науках он не был силен, Артур — «железный человек», и на уроках географии, когда развешивали карту полушарий и класс заливали голубые волны океанов, а Макс, первый ученик, горящими глазами впивался в острова, заливы и архипелаги и шептал: «Баб-эль-Мандебский пролив», Артур сидел скучный, и когда его вызывали к карте, он безразлично поглядывал на нее, точно перед ним не весь мир, а просто голубая картинка.

— Покажи острова Кука, — говорил учитель.

Артур долго и мучительно разглядывал карту, краснея, тыкался как слепой в Берингов пролив и в Панамский канал, шнырял по экватору, кидал безнадежные взгляды на Гренландию и на Огненную Землю.

— Вниз, вниз! — подсказывали ему.

— Держи на Новую Зеландию.

Но Артур уже не помнил, где Новая Зеландия. И, наконец бросив карту и избегая взгляда учителя, он смотрел в окно, словно там вдруг появится для него Новая Зеландия.

— Невероятно! — говорил учитель. — Не может найти острова Кука, не знает, где острова Кука! Господи, что же ты будешь делать, когда окончишь школу? Куда ты пойдешь, куда денешься?

Артур со скукой глядел в окно. Но по сильному, равнодушному к словам учителя лицу, по широкой груди, крутым налитым плечам было видно, что слова учителя его мало беспокоят, что он думает роскошно прожить на свете и без островов Кука.

Когда я пришел, Артур — «железный человек» стоял посреди двора и закалялся. Он медленно обливал себя из ведра холодной колодезной водой: вылив одно ведро, взялся за второе.

С крыши на него смотрели голуби, вокруг стояли куры и гуси, а козел, глядя на него, дрожал и тряс бородой.

Потом Артур стал в позу и согнул руки. Бицепсы вздулись, как два футбольных мяча, а торс его в это время покрылся тонким стальным панцирем мускулов. Артур мигнул, и мускулы стали перекатываться, как яблоки, по груди и по животу.

Все это он проделал молчаливо, с достоинством, доказывая самому себе свою силу.

После воды он закалял себя огнем. Он зажег спичку и подержал на огне палец, не поморщившись от боли.

— Давай и я.

Артур молча зажег спичку. Я подставил палец, но тут же отдернул. Я еще не был закаленным.

— Терпи, — сказал Артур, — знаешь, как придется терпеть!

— А то не знаю, — сказал я.

И мы стали оба закаляться — и ходили на руках вниз головой, и лазили на телеграфные столбы, и прыгали с крыши на крышу, и, наконец, смотрели друг на друга в упор, воспитывая силу взгляда, — и закалялись так до самого вечера.

Удивительные эти мальчики! Когда ходили в школу, все как будто были одинаковые, все с книжками, тетрадями, пальцы испачканы чернилами. А теперь вдруг оказалось — все разные: им только четырнадцать-пятнадцать лет, а у каждого уже своя, особая, отличная от других жизнь, свой характер, свои никому не известные, непонятные и только им нужные и интересные занятия. И ничто уже не связывает вчерашних товарищей по школе.

На самой окраине города, у кладбища, в большом, зеленом, похожем на луг дворе, посреди которого паслись коровы, козы и бегали жеребята, в кустах жимолости приткнулась к забору развалюха с нахлобученной на самые глаза ржавой, с цветными заплатами крышей. Именно здесь, в этой норе, жил Пират, Летучий голландец, Последний из могикан, Сократ, прозванный… «Сократ Сорвиголова». У него были длинные, закинутые назад, иссиня-черные индейские волосы и раскосые, безумные, горячие глаза, видевшие джунгли и невыносимые тропические закаты.

В школе все знали: Сократу снятся бизоны и мустанги.

— Как, тебе не снятся мустанги! — кричал Сократ. — Что же тебе в таком случае снится?

Все мальчики приносили с собой в школу на завтрак яблоки и сливы — плоды украинских садов, Сократ приносил сушеные финики.

Сверкая раскосыми глазами, он шептал: «Там джунгли, там лианы, там слон Тибо и крокодил Арго…»

Он начитался Луи Буссенара, Жаколио и Густава Эмара, жил в выдуманной стране и не замечал извозчиков на улицах, волов, которым кричали «цоб-цобе», не слышал паровозных гудков и песен за рекой и говорил на каком-то диком, неистовом языке ковбоев и охотников за скальпами.

Он заходил на бригах и парусниках во все заливы, и проливы, и лагуны мира, бродил с караванами по пустыням от миража к миражу и звал нас всех с собой.