Микитка привозил сельтерскую даже в немецкую кондитерскую. Подъезжая к ней, он поправлял кожаный передник и кожаный картуз на голове; и даже конь, понимая, к какому месту он приближается, переставал высекать искры из булыжника и, как это ему ни было трудно, непривычно и неприятно, ставил свои косматые, с подковами ноги осторожно, точно скользил по паркету. И платформа подкатывала неслышно. И Микитка ничего не объявлял, а сам слезал и, кряхтя как грузчик, стаскивал самый большой баллон.

— На, подержи, — сказал Микитка, вручая мне вожжи, а сам, грохоча сапогами, унес тяжелый, мощный снаряд в магазин, где за маленькими цветными столиками сидели господа в соломенных канотье и няни с мальчиками в матросках и все крохотными костяными ложечками ели с маленьких блюдечек ландышевые шарики розового и лимонного мороженого.

Я стоял на биндюге в позе извозчика, я держал в руках сырые, холодные ременные вожжи, я держал их, словно приводы всего света.

Я чуть слышно дернул правой вожжой, и конь послушно повернул голову вправо, кося выпуклым глазом: «Сюда идти?» Я дернул левой вожжой, и конь повернул голову влево: «Сюда?»

Было так удивительно, что конь слушался меня, что этот огромный свирепый зверь, с шумом дышащий покатыми потными боками, отвечал на мое легчайшее движение! И все время не оставляла мысль, что сейчас он повернет голову и рявкнет: «А ну, киш отсюда!» — и жутко щелкнет желтыми лошадиными зубами.

Но конь покорно слушал вожжи и лишь изредка встряхивал головой: «Ты не очень дергай, мальчик».

В безумной решимости, дрожа, я вскинул вожжи и по-извозчичьи причмокнул:

— Эй, малахольные!

Конь медленно, осторожно пошел, и мерно поплыла подо мной мостовая, и двинулись вперед улица о крылечками, воротами, собаками. А я дергал вожжи:

— Нно!.. Руши!

Конь, чувствуя свободу, шел широким, размашистым шагом, и грохот, пугая меня, наполнял улицу.

— Тпрру! Тпрру!..

Я изо всех сил натягивал вожжи, но конь легко, играючи, одним поматыванием головы выдернул их из моих рук и, чего-то испугавшись, подстегиваемый моими отчаянными криками и воплями, понесся вскачь.

Что это — улица опрокинулась в синее небо? Я лежал на спине и орал:

— Ой! Что я наделал!

— Стой! Стой! — кричали сзади.

В огромных сапогах, спотыкаясь, бежал Микитка.

— Раззява!

Он с размаху прыгнул на биндюгу и, падая навзничь, натянул вожжи. Конь остановился, но все еще возмущенно мотал головой, все еще нетерпеливо перебирал ногами, выбивая подковами чечетку, и налитый кровью глаз обидчиво косился на Микитку; «Ты пресек меня на полном ходу».

— Тикай, гимназия! — закричал Микитка, увидев Котю с голубым глобусом в руках.

— Я знаю, где дуют пассаты, я знаю, где пассаты встречаются с муссонами, — завороженно проговорил Котя.

С тех пор как он стал гимназистом, он будто переселился в другой мир. Теперь, срывая цветок, Котя не нюхал его, а сначала считал тычинки. Если поймал бабочку, то, рассмотрев, не отпускал ее снова в полет, а обязательно накалывал булавкой на бумагу или картон и прятал в темную коробку, где она должна была умереть и истлеть с распластанными крыльями, не увидев всего, что ей надо было увидеть и что отпущено было ей в этом мире.

Однажды я показал ему бузинную палку. Он поглядел на нее и сказал:

— Это бамбук! Я знаю.

Он ослеп от своей гимназической науки.

Мама, и папа, и дедушка, и бабушка, и даже не его бабушка, а бабушка другого мальчика, ужасаясь, говорили:

— Железная голова!

Котя уже трижды убегал — в Америку, а потом еще на Маркизские острова. Стоило ему узнать в гимназии, на уроке географии, о существовании на свете нового материка или острова, где живут краснокожие индейцы или папуасы, как он туда убегал. Но не добирался до Заречья, где жили рыбаки, как его ловили и возвращали назад.

После этого Котя долго ходил опухший и красно-освежеванный, словно побывал не в руках своего папы, господина Бибикова, а у людоедов. Но уже на следующий день он снова был замазан вареньем и повидлом, которыми угощали его бабушки и тетушки в компенсацию за папин урок географии. И, держа за щекой ириску, Котя вынашивал в своей голове новый побег.

— Хочешь, убежим на Принцевы острова? — шепотом предложил он.

— Какие там Принцевы острова, — отвечал Микитка, стоя на биндюге, — нету никаких Принцевых островов.

— Как нету? — Котя захлебнулся от негодования. — Смотрите, он говорит, нет Принцевых островов. Может, ты еще скажешь, что нет Маточкина Шара? — кричал Котя, призывая в свидетели совсем маленьких, без штанишек, в цветастых платьицах мальчиков.

Те посапывали носами и молчали.

— А ты карту полушарий видел? — спрашивал Котя.

— Ну, видел, — угрюмо отвечал Микитка.

— Не видел. Где ты видел? В конюшне? А скажи, где Лимпопо?

— Там, — неопределенно махнул рукой Микитка.

— Где там? Что там? Ой, насмешил!.. — кричал Котя.

— Там крокодилы, — вдруг сказал Микитка.

Котя окаменел от удивления.

— Откуда ты знаешь? — шепотом спросил он.

— Лучше тебя знаю, — отвечал Микитка.

— А пампасы — знаешь? Бунгало знаешь?

— Ну, знаю, — неуверенно храбрился Микитка.

— Там краснокожие, там скальпы снимают. Имеешь понятие?

— Ну, нож такой, — сказал Микитка.

— Нож! Понимаешь тоже! — хохотал Котя. — Берут человека за голову и — чик! А потом высушивают. Она, как орех, маленькая.

— Это ты голову — чик? — усмехнулся Микитка.

— А что? Я читал «Всадника без головы». Всадник мчался по прерии. Всходил красный месяц, как отрубленная голова… — декламировал Котя.

— А за что им головы снимают? — заинтересовался Микитка.

— Как за что? — снова захлебывался от негодования Котя. — Они краснокожие, они вредные.

— А вот я тоже тебе голову чик! Хорошо будет? — спросил Микитка.

Котя, пораженный, молчал.

— Ну, что — ловко будет?

Пузатые мальчики в платьицах переводили глаза с одного собеседника на другого, поглядывая то на ликующего Котю, резво снимающего скальпы с индейцев, то на крепко стоящего в биндюге, в мужичьих чеботах Микитку, еще не зная, кому отдать предпочтение и свое мальчишеское доверие.

Микитка, голый, держась за гриву и понукая босыми пятками коня, въехал в реку. Конь шел, отфыркиваясь и стараясь дотянуться малиновой губой до воды. Но Микитка крепко тянул за уздцы и до времени сдерживал его. Потом отпустил, и конь, жадно прильнув к воде, пил и пил, выпивая из реки солнце.

Напоив коня, Микитка заорал: «Но!» — и ударил его босыми пятками. И конь медленно, осторожно, храпя, пошел все глубже и глубже. А Микитка покрикивал: «Но, саврасый!»

В какой-то момент течение подхватило коня, и, всхрапнув, он поплыл. А Микитка, мокрый, лежал на зеркально-шоколадной лошадиной спине.

Посреди реки конь вдруг подал голос: ого-о-о! И Микитка, вдыхая ветер, сверкание солнца, чуя под собой коня, тоже кричал:

— Ого-о-о!

— Микитка! Микитка! — Я стоял на берегу и все тянулся к нему. — Хорошо, Микитка?

— Ого-о-о! — отвечал Микитка.

Он повернул коня и выплыл к берегу, весь в зеленых водорослях.

Пахло тиной, солнцем, безумно смелым и вольным миром реки. И сверкание реки, и ярко-зеленые блестящие ивы на берегу, и дальние, снежной белизны облака — все вместе с Микиткой радовались храброй отважной жизни.

Теперь, когда Микитка развез тяжелые баллоны и на обратном пути собрал пустые, легче пуха, и с грохочущими, катающимися по платформе баллонами приезжал на завод фруктовых вод, он распрягал коня, надевал на него торбу с овсом и шел к хозяину за получкой.

В больших, холодных, с цементным полом залах завода фруктовых вод по-пороховому пахло серой, в любой момент тут все могло взорваться и взлететь на воздух.

Но Микитка смело проходил меж медных кубов с массой изогнутых трубок, в которых била, клокотала вода. Острый газ бурей врывался в эти кубы, и все вокруг дрожало. И стрелки на манометрах, мускулисто подрагивая, показывали, какое это было страшное, динамитное напряжение. Микитка постукивал ногтем по манометрам и говорил: