— Киш! Киш! Пошла! — кричали мальчики. Но птица не двигалась с места, она хлопала глазами, разворачивала и складывала крылья, продолжая смотреть на нас.

А солнце стояло на самой середине выцветшего неба, и горячий воздух застыл. С елок, шурша, сыпались сухие рыжие иглы, и от этого шуршания казалось еще суше и жарче.

Мальчики устали от ходьбы и солнца, от величавой этой тишины и присели в мягко шумящей тени старых вязов, где росли огромные темно-зеленые папоротники. От них властно веяло вечностью.

И вот из-под папоротника, как из-под зонтика, появилась улитка. Она медленно, с усилием тянула себя и свой костяной дом. Странно, что она не чувствовала, как жадно на нее смотрели.

— Это королевская улитка, — шепотом сказал Котя. — Видишь, рога какие!

И все с почтением посмотрели на высокопоставленную улитку. Но она ползла так медленно, так, казалось, нарочно, назло медленно, что не хватало терпения.

Микитка сорвал былинку, тонкую, засохшую былинку, и тронул ее рога. И королевская улитка, как все маленькие, простые, серые, будничные улитки, вздрогнула всем студенистым телом и сразу же спряталась в свой костяной дом.

— Не трогай, нельзя, бог накажет, — сказал Котя.

— Авось, — отвечал Микитка.

Он легко, как на крыльях, перелетел через овраг и на той стороне, спружинив, пулей полетел дальше.

— Раз! Два! Три! — закричал Котя, как мельница все быстрее и быстрее размахивая руками, и, намахавшись наконец, сел, съехал в овраг, а затем, цепляясь за кусты, пополз вверх. — И я тут, — сообщил он. — Видел, как я здорово съехал?

Между деревьями оловянно светилось озеро, и в нем мрачно, уходя в глубину, беззвучно, бездонно стоял заколдованный лес. Вот сейчас выплывет водяной с длинной зеленой бородой, заворочает глазами под косматыми зелеными бровями и что-то скажет, убедительное и страшное.

Но вместо водяного из этого мертвого леса, грудью рассекая зеленые волны ряски, выплыла похожая на белое облако сказочная птица.

Я никогда не видел такого чуда, но я столько слышал о красоте графини, что решил, будто это именно она в ночь, когда мужики подожгли имение, превратилась в белого лебедя.

— А она была красивая? — спросил я.

— Кто? — сказал Микитка.

— Та графиня?

— Старуха, баба-яга, — отвечал Микитка.

Но нас уже ожидало новое чудо — на горе открылся стеклянный дом, полный солнца и густой зелени.

— Это тропики, — тотчас же пояснил Котя.

— Даешь тропики! — крикнул Микитка.

— Даешь тропики! — откликнулись мальчики и, прижимаясь друг к другу, робко вошли в сказочный дом.

Сквозь стеклянный потолок прозрачного дома облака казались нарисованными и весь мир был нереальный. Из зеленых кадок поднимались странные деревья с удивительными узорчатыми листьями, будто кто-то специально ножницами вырезал каждый лист.

Мальчики, привыкшие к анютиным глазкам и настурциям, пугливо озирались на огромный цветок, похожий на отрубленную голову; казалось, он вот-вот заговорит.

— Это ужасный цветок, — сообщил Котя. — Он знаешь какой страшный! Сядет бабочка, он — цап, закроет и съест.

— Ври, — сказал Микитка.

— А ну, положи палец, — уговаривал Котя. — Он цап — и закроет.

Но никто не решился положить палец.

Среди ядовито-зеленых растений было приторно душно. Хотелось на волю, к солнцу, под живой, добрый шум сосен.

День клонился к закату. Где-то далеко-далеко пастух настораживал стадо. Давно уже парк перешел в лес. И лес, насквозь пронизанный красным светом, казалось, оторвался от земли.

Было тихо. Все замерло. И вот от темной, окружающей поляну чащи отделилось одно дерево, и, высоко неся ветвистые рога, на поляну вышел олень. Он чутко остановился, и мы увидели устремленные прямо на нас добрые, бархатные глаза, которые как бы спрашивали: «А вы, наверное, ожившие кустики?»

— Тсс! — сказал Котя.

Олень прислушался. Тонкие розовые уши его дрогнули. Он медленно и величаво повернулся и ушел в чащу.

Микитка свистнул. Олень прыгнул в сторону. Послышался треск, топот, и еще долго-долго шумел в лесу ветер оленьего бегства.

В кустах раздался лай, и оттуда стрелой вылетел Булька с поднятым хвостом. С разгона он прыгнул на грудь Микитки, визжа и пытаясь лизнуть его в лицо: «Наконец-то я тебя настиг».

Как нашел он сюда дорогу, как перебрался, переплыл реку, никто не знал, а Булька ничего не рассказывал.

Расцеловав своего хозяина и еще повизжав немного от радости и обиды, что его вовремя не взяли с собой, он, помахивая хвостом, чувствуя себя уже равноправным, весело побежал вперед.

Парк был такой большой, что никто не знал, где он кончается.

— Скорее! Скорее! — торопил Котя, набивший желудями свои штаны и куртку.

Идти было тяжело, карманы оттягивало, и постепенно мальчики выбрасывали желуди в траву. И если впоследствии там выросла дубовая аллея — это мы ее посадили тогда, в тот удивительный год свободы.

Где-то совсем близко таинственно рокотал ручей. Из-под камня выскочила жаба, большая, тяжелая, медная, и, усевшись, немигающе уставилась на нас тусклыми глазами.

Микитка кинул в нее камень. Жаба подпрыгнула, но продолжала выпученно, сердито следить за нами: «Явились и еще швыряются».

Длинные тени легли от деревьев на землю, и лишь освещенные солнцем вершины сосен горящими свечами стояли над миром в торжественной тишине вечера.

Издалека донесся удар колокола — сперва слабый, нежный, как отзвук чего-то более могучего, потом, набирая силы, другой, третий, и торжественные звуки, расходясь кругами, завладели всем миром покоя. Теперь гудел уже сам воздух.

И вдруг мы поняли, что заблудились.

Это был дремучий, затянутый паутиной мохнатый лес. Засохшие карликовые деревья, как пыльные старички в капюшонах, присев, кряхтели вокруг, и со всех сторон что-то глазело, шипело. А когда поднялся ветер, то вместе с сухими листьями вниз стали падать паучки.

И эта заброшенность, эта первобытная, первозданная лесная тишина и возможность появления медведя — все было жутко, и мы закричали:

— Ау! Ау!

— Ау-у!.. — откликнулась чащоба, и лес сделал шаг нам навстречу и жутко сомкнулся вокруг.

А мы шли и не переставая кричали:

— Ау! Ау!

Темный лес раздавался и снова смыкался.

Теперь мы шли за Булькой, который каким-то чудом отыскал тропу и бежал впереди, принюхиваясь к следам, и повизгивал: «За мной! Все в порядке!»

В лесу стало темнеть.

В сумеречном свете на фоне неба четко вырисовывался великан в шляпе. Он стоял, не шевелясь, упираясь головой в звезды, и, расставив руки, ждал нас.

Булька с неистовством залаял.

— Кто идет? — отчаянно храбро крикнул Микитка.

Человек молчал.

Мальчики остановились.

— Смотри, смотри! Шевелится…

Действительно, там, в неясном сумраке, что-то шевелилось и, кажется, перебегало с места на место.

Мальчики, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались в ровный, нарастающий, а затем снова утихающий шум.

— Я говорил, говорил! — зашептал Котя.

— Ни гу-гу! — прикрикнул Микитка.

— Да, завел, а теперь — ни гу-гу!

Котя всхлипнул, кулаком размазывая по грязному лицу слезы, и вдруг сказал:

— Ой боже ж мой!

— Задушу! — Микитка показал сжатые кулаки.

Котя зажмурил глаза и притих.

— Ну, я пошел, — сказал Микитка, однако не двигаясь с места и вслушиваясь.

— Сейчас как возьмет, как ахнет, вот увидишь! — снова заныл Котя.

Взошла луна и осветила чучело с широко расставленными руками, в старом цилиндре.

— Ура! — громче всех закричал Котя. И пошел, топая своими походными башмаками, и первый появился на бахче, сияя персиковыми щеками. — А ну, где здесь кавуны, где здесь дыни?

Под чучелом дремал с холодным ружьем сивый дед в старой солдатской бескозырке с красным околышем. А вокруг, на сухой песчаной почве, среди желтеющей ботвы, словно привязанные веревками, спали нежно-лимонные дыньки и грубо-зеленые, полосатые киевские кавуны.