Это магия соития. Но для нас всегда больше: соития не только тел, но и душ.

Я была на волоске. Запрокинула голову, закусила губу, подавляя рвущийся наружу крик торжества и муки, когда он замедлился, полностью выходя и входя в меня, замирая, останавливая мой огненный полет.

- Не так быстро, любимая, - дышал он, целуя мой подбородок, находя губы. – Я еще не насладился.

И вновь начало: глубокий поцелуй, выпуклые грани страсти, вкус меда и блаженства на губах, бег крови, влажный жар кожи, жесткая нежность проникновения и нарастание дрожащей волны ослабляющего электричества внизу живота.

…Мы были вместе, когда мое лоно плотно обхватывало его плоть, оставляющую во мне его семя, его частички. В вечной пульсации жизни. Мы были вместе, отчаянно цепляясь друг за друга в горячке любви, в шторме экстаза, в наивысшей точке подъема к сжигающему солнцу. Мы были вместе, делясь кислородом, проникаясь вкусом и запахом. Проникаясь друг другом.

Прижавшись лбом к моему плечу, поддерживая свое дрожащее тело на локтях, задыхаясь, Тэд произнес:

- Если бы мог, ни за что бы не остановился. Я так тебя люблю.

- И я тебя люблю.

Рассеянная, утомленная, все еще в затмении любви, я водила пальцем по вспотевшей спине мужа, обрисовывала лопатку, считала позвонки. Улыбалась чему-то неведомому, бездумному, приятному.

Его пальцы играли с моими волосами, губы шептали что-то в кожу, играли с ней легкими касаниями.

Я хотела раствориться в этом моменте. Забыться… А потом, возможно, снова потеряться в глазах любимого, в его нежности, во вселенной его страсти.

- Мама!

Я вздрогнула, открыла глаза. Моя девочка проснулась.

Тэд отстранился, покинул мое тело, оставляя внутри засаднившее сожаление и теплую влагу. Я поднялась, справившись со слабостью и ватными ногами, надела халат.

-  Я здесь, солнышко, - крикнула я, распахнув дверь, успокаивая малышку.

Обернувшись, я послала улыбку растянувшемуся на постели Тэду, окинув его тело ласкающим взглядом.

Блестящие теплой негой глаза, яркие губы, хранящие полноту наших поцелуев, щетина на подбородке, вздымающаяся грудь, поросль волосков на ней, во впадинах подмышек, впалый живот, разделенный не две идеальные половины темнеющей дорожкой, ведущей к оплоту моих желаний.

Великолепие моего счастья. Я так любила на него смотреть.

…Чуть позже, повторно уложив дочку, я сидела на краешке ее кровати и наблюдала за ее сном.

Совсем недавно Тэд убрал бортики, малышка часто беспокойно спала, и быть к ней так близко, пока за закрытыми бирюзовыми глазками располагают свои сюжеты сказки, являлось чем-то новым для меня.

Осторожным движением расправив спутанные локоны, я невесомо коснулась прохладного лобика губами.

- Спи, мое солнышко, - прошептала я, подтягивая на хрупкие плечи покрывало.

Она действительно была как солнышко: яркая, красивая, светлая, непокорная.

Июльская ночь черным покрывалом расстелилась за окном, ожидая, высматривая проблески звезд тысячью очей.

Это был последний день моей счастливой жизни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

18 ноября. Вашингтон. Отс-стрит.

Она скрестила ноги в черных узорных колготках. Прямые пересекающие линии, четкие, грифельно-очерченные, бескомпромиссные, образующие широкие ромбы. Как дороги. Дороги, которые ведут только в одну сторону: прямо в прожорливый разверзнутый зев смерти.

Аманда Питт. Дипломированный психолог, о чем свидетельствуют серебристо-белые прямоугольники, вставленные в ореховые рамы и повешенные на стену напротив кушетки. На случай, если вдруг вы засомневались, куда именно попали: к мисс «Легкомысленные ножки» или же к выпускнице медицинского факультета Гарварда и магистра кафедры психологии Йелля?

- Каким вы видите свое будущее, Белла?

Розовые, нейтрально накрашенные губы доктора Питт зашевелились. Ее голосовые связки модулировали звуки, но мне они казались чужеземным наречием, округляемым и смягчаемым двумя половинами рта.

- Простите, - хрипло пробормотала я и потянулась к сумочке у своего правого бедра. Похрустывающая кожа кушетки вторила амплитуде моих движений. – Могу я закурить?

Она растерялась. Всего на долю секунды. Во взгляде блеснула молния очередного вывода обо мне.

Да, доктор, сделайте пометку в своем блокноте: курильщица, стаж два с половиной месяца.

Чем мне может помочь эта по-деловому собранная платиновая блондинка, изучающая каждый мой жест, каждое слово, каждую позу, вдох и выдох, как изучают под микроскопом раковую клетку, желая найти способ управлять ее ростом и делением?

Что вообще она может знать о смерти тогда, когда в ее глазах весь груз научного исследования жизни?

Доктор Хейл кивнула, хотя и без этого вежливого согласия мои пальцы нащупали пачку сигарет и приютившуюся под ней зажигалку.

Мы посмотрели друг на друга в секундной дуэли взглядами. Она – с бесстрастностью наблюдателя, я – с равнодушием смертника. Затем нас разделил вспыхнувший огонь зажигалки.

Горько-сладкий никотиновый дым заволок легкие и голову. Я чуть расслабилась, раскрылась. Мисс Анализ сразу же поймала момент:

- Так каким вы видите свое будущее, Белла?

- Ледяная пустыня, - искренне ответила я, выпустив струю дыма, сосредотачиваясь на его гипнотическом колыхании. – Пустыня черного льда, без света, без воздуха. Лишь пустота.

Карандаш доктора Питт, казалось, зажил бурной жизнью, заходясь в пляске по бумаге блокнота.

- Чер-но-та, - произнесла я по слогам ровным голосом, то ли желая помочь ей зафиксировать диагноз, то ли оформляя в слова холодящее прикосновение крыльев смерти, опустившихся на мои плечи четыре месяца и два дня назад. Тяжелые, сковывающие каждый порыв жизни морозным дыханием.

- Да, нелегко пережить то, что пережили вы, - серые прозрачные глаза смотрели прямо в мои, внушая, призывая к доверию. – Но вам не кажется, что у вас может быть новая жизнь? Вы еще молоды. Всего тридцать один год.

Новая жизнь. Звучит точно волшебный щелчок пальцами. Раз, - и ты уже другой человек, в другой обстановке, не хоронивший свое сердце и самого себя. У тебя другой дом, работа, муж и, возможно, ребенок. Все еще живой.

Теперь от наркотического влияния никотина не осталось и следа. Игра с контролем закончилась. Желудок подкатил к горлу, свободной рукой я сжала подол юбки, отстраненно следя за тем, как седые снежинки пепла падают на пушистый бежево-золотой ковер доктора Питт.

Я так истощена. Я хочу уйти отсюда. Уйти от зорких оценивающих глаз этого патологоанатома человеческих душ. Уйти от Тэда, ждущего за дверью кабинета. Уйти от яда никотина во рту, сердце, голове. Просто уйти от шума. Остаться наедине со своей пустотой, в выжженной пустыне, некогда бывшей многоцветным райским садом. Эдемом любви к своему ребенку.

Мари. Ее нет.

Теперь не осталось ничего. Чер-но-та.

Смерть забрала ее. Но я хорошая мать, я не сдаюсь. И, схватив балахон черного ангела, я не отпускаю его от себя, молясь бесконечным рефреном: «Мари. Мари. Мари».

Я не отдам своего ребенка.

Розмари Джеймисон. Или Мари. Короткая форма имени прилепилась к ней с самых первых дней ее жизни.  Она родилась недоношенной, раньше срока. Вероятно, торопилась начать жить. Оказалось, ей немного было отпущено… Кем отпущено? Господом богом? Тем верховным судьей и повелителем, что считает нужным дарить жизнь и забирать ее мгновенно, не оставляя права на апелляцию. Или же дьяволом? Тем демоном, что заставляет садиться пьяным за руль и сбивать катающуюся на самокате девочку.

Мы назвали ее в честь моей бабушки, женщины, которая вырастила меня вместо вечно занятой и озабоченной неудачной личной жизнью матери. Дочка была похожа на мужа, точная копия: непослушные локоны цвета яркой меди, бирюзовые глаза, веселые точки веснушек на носике, точно такой же формы, что и у Тэда. Все как у Тэда. В ней ничего не было от меня, разве что упрямый характер и целеустремленность. Если она что-то захотела, ни за что не перетянешь ее внимание на другое.