— Да, ты права, нам нужно уходить отсюда.

— Уходить? — возмутилась Сейнфреда. — Куда? Как две девушки и двое маленьких детей проживут одни в лесу? Без чистой одежды, без еды, без… будущего?

— Родственники нашего отца…

— Мы о них ничего не знаем и поэтому никогда их не найдем. Мы должны оставаться тут, чтобы выжить. А ты обязана взять себя в руки.

Гуннора потрясенно уставилась на сестру. Она больше не испытывала к Сейнфреде презрения. Откуда эта хрупкая девушка черпала силы, откуда в ней было столько решимости? Ведь это Гуннора, старшая, должна была заботиться о сестрах!

Ее охватил стыд.

— Я выйду замуж за Замо, — объявила Сейнфреда.

Гуннора вздрогнула, ее стыд как рукой сняло.

— Что?! — в ужасе воскликнула она.

— Он хороший человек. — Сейнфреда потупилась. — По крайней мере не плохой. И в такой ситуации стоит ли желать большего? Он уже давно ищет себе жену, но здесь, в лесу, он ее, конечно, не найдет.

— Это он тебе сказал?

— Он о таком не говорит.

— Он вообще ни о чем не говорит. А главное, он молчит, когда нужно заткнуть рот его матери!

— И все-таки он добился того, чтобы мы остались здесь. Не такой уж он слабый и бесполезный.

От боли в груди у Гунноры сперло дыхание. Наверное, так чувствовала себя Гунгильда, когда ее сразил меч того христианина, — беспомощность, бессилие, страх и ярость охватили ее.

«Мало того, что мы все потеряли, — подумала Гуннора. — Мы еще и не можем сблизиться, иначе Сейнфреда никогда не стала бы вступаться за почти незнакомого мужчину».

Гуннора заглянула сестре в глаза.

— Ты не обязана это делать! — настойчиво сказала она. — Я что-нибудь придумаю, я позабочусь о вас. Ты же не хочешь выходить за него замуж, ты только думаешь, что должна так поступить!

Во взгляде Сейнфреды читалась боль. Ну почему они не могли разделить эту боль, почему каждая должна была оставаться со своим горем?

— Нет, — хрипло ответила Сейнфреда, — нет, у нас нет другого выхода.

У Гунноры пересохло во рту. Она знала: если жертву и нужно принести, это должна сделать старшая сестра. Но в то же время Гуннора понимала, что Замо ее не примет. Не она работала все эти недели, не она улыбалась ему. Ее пленил холод руны, она искала утешения у деревьев, а не у своих сестер.

Гуннора обняла сестру, крепко прижала к себе. Какая Сейнфреда худенькая и бледная, какое у нее хрупкое тело и как можно даже представить себе, что вскоре оно будет принадлежать Замо! Гуннора всхлипнула. Ей так хотелось что-то сказать, отругать сестру, умолять ее, но девушка знала, что Сейнфреда уже приняла решение и теперь ничто не сможет переубедить ее. И ничто не сможет скрыть поражение Гунноры. Она не сумела заменить сестрам отца и мать, не сумела избавить их от страданий.

Сейнфреда отстранилась и вошла в дом, и Гуннора осталась во дворе одна.

Альруна любила Ричарда, сколько себя помнила и даже раньше, ведь мы испытываем любовь еще до того, как начинаем думать. Но за любовью неизменно следовала боль.

До сих пор с этой болью можно было мириться, как с легкой головной болью с похмелья. Теперь же боль разрослась, болело все тело. Альруна отдала бы все на свете, чтобы эта боль прекратилась, чтобы она больше не вспоминала, как Ричард развлекается с любовницами! Их стало больше, и они были бесстыднее тех девиц, с которыми Ричард спал до смерти Эммы. Эти любовницы осложняли жизнь матери Альруны, ведь та отвечала за ведение хозяйства при дворе, а наложницы все время приставали к ней с новыми требованиями.

Теперь боль билась в каждой жилке ее тела, покрывала кожу, точно панцирь, душила ее, колола ножом, шевелила паучьими лапками в груди, выпускала свой яд. Боль была огромна, и по сравнению с ней Альруна казалась крошечной, слишком слабой, чтобы жить дальше.

Единственным, что могло сравниться с этой болью, была ярость. И если боль была безмолвна, то ярость терзала девушку вопросами. Почему Ричард улыбается своим любовницам, почему не ей? Почему эти девицы смотрят на нее как на пустое место? Как они смеют так обращаться с ней?

Альруна представляла себе, как вырывает им волосы, царапает кожу, выбивает зубы, наносит им глубокие раны. Так ей легче было справиться со своими страданиями. Но если бы Альруна и изуродовала их, память о страстных ночах с Ричардом осталась бы их богатством, и эту драгоценность у них не отнимешь. А если бы Ричард отвернулся от них, не захотел бы спать с калеками, то их место заняли бы другие девицы. Всегда были другие. И ей никогда не стать одной из них.

Только благодаря матери Альруна заставляла себя есть и пить. Она не хотела тревожить Матильду, а главное, не хотела терпеть ее жалость и выслушивать ее советы. Впрочем, после того случая Матильда больше не говорила с ней о Ричарде. Но когда Альруна уже решила, что мать позабыла о ее любви к герцогу, Матильда подошла к ней и опустила ладонь ей на плечо. Девушка сидела за прялкой, но не работала, только смотрела прямо перед собой.

— Альруна…

Что-то было в ее голосе, что заставило Альруну поднять голову, что-то в ее взгляде словно говорило: «Я больше не стану мириться с твоими страданиями».

И хотя мать не произнесла ни слова, Альруне захотелось сбросить ее руку с плеча и крикнуть: «Я справлюсь! Я справлюсь, потому что я люблю Ричарда! И я лучше буду страдать, чем откажусь от любви к нему!»

Но прежде чем она успела что-либо сказать, девушка заметила, что мать пришла к ней не одна. Ее сопровождал какой-то мужчина, моложе Ричарда, уже не мальчик, но еще и не убеленный сединами. Он выглядел величаво, но был не столь красив, как Ричард, не столь силен…

Альруна поняла, зачем он пришел, еще до того, как мать произнесла хотя бы слово.

— Это Арфаст… Родственник Осборна де Сенвиля.

Осборн был советником Ричарда, более того, его другом. Когда Ричард был еще ребенком и находился в плену у короля франков, Осборн помог ему сбежать. Его родню не стоило обижать, и Альруна это понимала, хотя сейчас ей больше всего хотелось нагрубить этому Арфасту. Девушка с трудом собралась с мыслями. В конце концов, этот юноша не виноват, что мать пытается использовать его в своих целях. И этот юноша не виноват, что он не Ричард.

И все же… как он смел улыбаться ей? Как он смел подойти так близко? Как смел заговорить с ней?

— Я слышал, нет никого в Руане, кто прял бы и шил лучше тебя.

Альруна посмотрела на него, уголки ее губ дрогнули. Арфаст принял это за улыбку и просиял в ответ. На лице Матильды проступило облегчение.

— Зачем ты пришел? Тебе нужен новый камзол? Накидка? Или, может быть, сапоги? — холодно осведомилась Альруна.

— Я хотел бы полюбоваться сотканными тобой гобеленами.

И вновь боль провернула в ее сердце острый нож. Ричард никогда не интересовался тем, что Альруна так любила делать.

— С каких это пор мужчину интересуют женские дела? — грубо спросила она.

Но юноша все еще улыбался.

— Твоя мать говорит, что в этих гобеленах сокрыты целые истории. А истории умеют рассказывать и мужчины. Как и слушать.

Альруна не нашлась что возразить.

— Хорошо, я покажу тебе мои гобелены. Но моя мать их все уже видела. Полагаю, она оставит нас наедине, не так ли?

Матильда на это не рассчитывала. Женщина явно не знала, что ей теперь делать.

Девушка ощутила острое злорадство, но это чувство мгновенно улетучилось, когда Матильда вышла из комнаты и Альруна осталась с Арфастом одна. С Арфастом и со своей болью.

Она так и сидела за прялкой, не было сил подняться. Вначале Арфаст терпеливо ждал, но затем с тревогой спросил:

— Что с тобой?

Девушка опомнилась. «Ничего!» — хотелось крикнуть ей. У нее не было ни единого доказательства любви Ричарда — если речь не шла о любви брата к сестре. Ни одного слова, которое можно было бы переосмыслить так, будто Ричард признался ей в любви. Как кузнец кует раскаленное железо, пока не сотворит острый сияющий меч, ей хотелось изменять слова Ричарда, но слов не было. Ничего не было между ними, ничего вечного, как сталь, только трухлявое дерево, готовое раскрошиться от первого прикосновения.