Крупных боев в то время мы, разумеется, не вели. Для этого у отряда не было ни оружия, ни боеприпасов. Каждый патрон был на счету. Но Корж постоянно устраивал засады на одиночные автомашины и мотоциклистов. 22 июля сделали очередную засаду на дороге. Было убито четыре гитлеровца, ехавших на мотоциклах, среди них один офицер. Мотоциклы сожгли, оружие забрали.

5 августа на тракте между местечком Ленин и райцентром Житковичи уничтожили пятнадцать немцев, в том числе пять офицеров. Корж тогда выбрал очень удобное место для обстрела. Но колонну грузовых автомашин пропустили.

Немцы ехали беспечно, раздетые до пояса. Играли на губных гармошках, самодовольные, веселые. Руки наши чесались, ударить бы. Но нас было в 15 – 20 раз меньше. И ни одного пулемета.

Через час появилась большая автомашина (как оказалось, штабная) в сопровождении нескольких мотоциклов. Корж бросил гранату и ударил из автомата по кабине. По этому сигналу открыли огонь из винтовок и мы.

Достались нам богатые по тому времени трофеи – оружие, патроны, гранаты, штабные карты, несколько плащ-накидок, а также диковинные для нас, полешуков, французские коньяки и ром, шоколад, консервы, сигареты с изображением верблюда на пачках.

Автомобиль и мотоциклы мы сожгли, забрали 12 винтовок и несколько пистолетов. Мне достался «парабеллум». Правда, он меня подвел через год во время разгрома гарнизона в Ананчицах. Тогда из-за перекоса патрона от меня ушел матерый полицай, которого я должен был взять прямо у него в доме. Заметив, что у меня проблема с оружием, он ударил рукой по лампе и сиганул в окно.

Операция, в ходе которой мы уничтожили штабную машину, была для нас очень важной. Не столько из-за трофеев, сколько для поднятия боевого духа. Провели ее «очень чисто», как выражался Корж, без единого выстрела со стороны немцев. Он отметил в дневнике, что хлопцы потом долго обменивались мнениями на сей счет и даже бравировали друг перед другом.

А ведь перед этим у нас в отряде был кризис. Фронт отдалялся. Моральное состояние партизан ухудшалось. В отряде началось брожение.

И вот 25 июля к Коржу подошел его заместитель Березин. В некоторых бумагах он значится как Дерезин. Я даже не помню, как он оказался в нашем отряде. Так вот этот Березин-Дерезин потребовал от Коржа идти вслед за фронтом:

– Что мы сделаем с одними винтовками! У них танки, артиллерия. На фронте мы принесем больше пользы. Среди нас есть больные. Надо уходить. Раздавят нас.

Были и такие суждения: мы, командиры, на фронте возглавим роты, батальоны и принесем больше пользы. Зачем нам быть рядовыми в маленьком отряде! Примкнувшие к нам командиры Красной Армии активнее других высказывались за уход к фронту. Оно и понятно. Партизанской борьбе их не обучали, они не были готовы к ней даже психологически.

Корж сначала возражал, потом решил, что нельзя никого удерживать силой. Только доброволец может быть полноценным партизаном, считал он. Построил отряд и обратился к бойцам:

– Кто чувствует, что не может воевать в тылу врага, кто болен – два шага вперед!

Вперед шагнула почти половина отряда – три десятка человек. Стали делить припасы. Продуктов было не жалко, хотя их осталось очень мало. Разделили все по-братски. А вот из-за оружия пришлось поругаться. Уходившие уносили три автомата, у нас оставался только один, тот самый, который достался нам в первом бою у Рябого моста.

Откровенно говоря, мы серьезно переживали. Уходили-то крепкие, в основном хорошо обученные военному делу мужики. Примерно в то же время мы встретились с отрядом, которым командовал начальник Ленинского районного отдела НКВД Сахаров. Он создавался для действий именно в этом районе.

Корж и Сахаров обсудили план действий, договорились о проведении засад на дорогах Лахва—Ленин, Ленин—Старобин. Но через несколько дней Сахаров тоже повел свой отряд на восток, оставив нам трех человек из местных. Корж крепко психовал и в глаза спрашивал Сахарова: «Почему не сказал в райкоме, что у тебя кишка тонка, что не выдюжишь?! На тебя возлагали надежды, а ты…»

Впоследствии Василий Захарович называл таких «хнытиками». Видимо, слова хныкать и ныть он соединил в одно. А еще – маловерами, испугавшимися трудностей. Вспомнил об этом эпизоде и в своей записке Центральному партизанскому штабу. Добавил, что аргументов у него тоже было маловато. Его отряд был единственным партизанским формированием в районе.

Некоторые отряды были разбиты, другие двинулись к фронту. Рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. А просто слова, что уходить нельзя, что нужно воевать здесь, в тылу врага, повисали в воздухе.

В глубине души я понимаю тех «уходцев». Есть такая русская поговорка: «На миру и смерть красна». Смысл ее в том, что все-таки легче драться, чувствуя локоть многих сотоварищей, так сказать, умирать на виду. Можно даже рубаху на груди рвануть. Это по-нашенски, по-русски. Зато люди запомнят, другим расскажут, и не канет в Лету ни человек, ни его поступок.

А тут как раз давило ощущение одиночества. Надо было уходить в неизвестность, зная, что во всей округе, в лучшем случае в двух определенных для нас районах, наш отряд – единственный, по крайней мере, пока.

Понимали, что рассчитывать нужно только на себя. Никакой готовой базы нет, значит, твоя постель – несколько еловых веток, а крыша над головой – кроны деревьев. Если сегодня поел, это не означает, что поешь и завтра. А случись что-либо с отрядом, ни мать, ни отец, ни жена, если таковая есть, не узнают, где тлеют твои косточки.

Особенно действовало на психику чувство несоизмеримости сил. Что такое несколько десятков человек на фоне потоков оккупантов, движущихся по всем дорогам! Это был очень трудный выбор для любого. И человек делал его сам. Это была драма, в которой каждый был и автором, и героем, и жертвой.

С Березиным-Дерезиным ушли не только армейские командиры. Ушли комсомольские работники М. Ласута, Д. Тябут, В. Хоменюк. Неизвестно, дошел ли кто-нибудь из них до фронта.

Знаю, что Д. Тябут потом оказался в Витебской области и стал комиссаром бригады. После войны был министром в белорусском правительстве, возглавлял Минский облисполком. В. Хоменюк остановился в Гомельской области, в своих родных местах, а позже стал комиссаром партизанского отряда.

Мы – молодежь, комсомольцы – единодушно держались Коржа. Однако уход части людей произвел на всех удручающее впечатление. Нас оставалось менее двух десятков – 17 человек. Однако мы намерены были продолжать действовать. Василий Захарович постоянно повторял нам, что отряд, который не будет воевать, станет отсиживаться и пережидать время, неизбежно превратится в банду.

Удачная операция, проведенная 5 августа, показала, что наша даже немногочисленная боевая единица способна бороться, что мы обязательно будем сражаться, потому что дух наш крепок. Этот дух был главной нашей опорой и единственной мотивацией.

После боя отряд быстро ушел в глубь леса. Через час у места, где мы делали засаду, снова появились немцы и начали жестокий обстрел леса из минометов и пулеметов. Но мы были уже вне пределов досягаемости их огня.

Отмахав километров десять, сделали привал. Командир разрешил выпить по 50 граммов рома или коньяка. Я никогда до этого не употреблял спиртного, поэтому отказался. Мне это казалось противным до невозможности, а зря. Надо было принять немного для профилактики. Началась дизентерия, и не только у меня.

Под звуки немецкого обстрела мы быстренько закончили трапезу и вперед, к спасительным болотам. До лагеря добрались к вечеру.

Но последние километры меня уже несли на самодельных носилках. Потерял сознание, упал. Хорошо, что вес был «петушиный», как говорят боксеры. Меньше пятидесяти килограммов. Так что нести меня, полагаю, было не очень тяжело.

Переболели тогда многие, но тяжелее всех болел я. Лекарств никаких. «Доктор» Гусев (в тридцатые годы он был санинструктором кавалерийского эскадрона в Красной Армии) отпаивал настоем из каких-то трав, горьким и противным.