— Не старайся, — ехидно сказала я. — Рай можно увидеть только один раз. Так что теперь у нас с тобой судьба Адама — всю оставшуюся жизнь тосковать о потерянном счастье.

— Если б я знал! Если бы я только знал! — простонал Костя.

— Послушай, но ты же его видел!

Но он только дернул плечом и начал спускаться по склону вниз. А я протянула руки к шару, и он послушно подплыл ко мне. Я снова завернула его в куртку и пошла за Костей. «Погремушка» по-прежнему грела мне бок, и я подумала, что непременно загляну в нее. Но только потом. Когда Кости не будет рядом.

Весь остаток дня Костя со мной не разговаривал. Он то сидел, уставившись неподвижно в одну точку, то бродил по берегу озера, что-то бормоча себе под нос. И даже от ужина отказался, чего с ним вообще никогда не случалось. Я поела в одиночестве, помыла посуду и забралась в палатку, положив на всякий случай рюкзак с «погремушкой» рядом со своим спальником.

Через некоторое время костер погас, и в палатку влез Костя. Я притворилась спящей — общаться с ним мне совершенно не хотелось. Он скоро начал похрапывать, а вот мне не спалось. И происходило со мной что-то странное.

Еще в детстве бабушка приучила меня читать на ночь «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Конечно, я знала, что этого маловато, что есть утреннее и вечернее молитвенные правила, но откладывала их — так же, как исповедь и причастие — до лучших времен, «когда духовно дозрею». Но эти две молитвы я читала всегда, при любых обстоятельствах, и не было еще ни одного дня, чтобы я об этом забыла. Хотя… Ну как же, ведь накануне, после Генпетровичева самогона, я даже о них и не вспомнила. Не потому ли мне и приснился тот странный сон?

«Отче… наш… Иже…» — зашептала я, но слова путались, куда-то исчезали, и я никак не могла вспомнить их — совсем как днем, когда мы искали «погремушку». Меня словно на две половины раздирало. Одна из них вполне трезво сознавала происхождение шара и боялась его, а другая жаждала прижать его к себе и не отпускать. Шар, в котором спрятан рай… Пусть не настоящий, пусть просто картинка, но все же, все же…

И тут я вспомнила о той острой ненависти, которую испытала к Косте, когда он потребовал отдать ему «погремушку». За наши с ним двадцать восемь лет у меня было немало поводов злиться на него и даже ненавидеть, но ненависть эта была какая-то… ненастоящая, что ли. Но в этот раз все было по-другому. Я с ужасом поняла, что на самом деле готова была убить брата, если бы он попытался отнять у меня шар. На спине и на лбу выступил липкий холодный пот, и я подумала о той невидимой руке, которая словно губкой стерла с меня ярость. О том безмолвном голосе, который просил меня остановиться.

Ангел-хранитель! Миленький, помоги мне!

Я отпихнула ногой рюкзак к выходу палатки и с трудом повернулась в спальнике на бок — чтобы не чувствовать тепло «погремушки» и не видеть пробивающийся сквозь брезент слабый свет. А еще — заткнула пальцами уши, чтобы не слышать ее звон. И даже нос засунула под клапан спальника, рискуя задохнуться, — чтобы не чувствовать нежный запах ночной фиалки, затопивший палатку. Наверно, никогда еще я так не молила Бога, Деву Марию, всех святых и ангела-хранителя. Какими-то своими словами, а потом и просто без слов, всем существом устремившись в одну мольбу: «спасите меня!»

Сон пришел незаметно — спокойный и глубокий, похожий на мягкое пуховое одеяло. Открыв глаза, я почувствовала себя бодрой и отдохнувшей. Солнце пробивалось в палатку через щель. Кости рядом со мной не было. Рюкзака тоже. Словно острая тонкая игла уколола меня в сердце.

Путаясь в спальнике, я кое-как выбралась из него и из палатки. Костя сидел на берегу и смотрел на воду. Рюкзак лежал рядом с ним.

— Доброе утро, — буркнула я, подойдя поближе.

— Доброе, — не глядя в мою сторону, угрюмо ответил брат.

Я посмотрела на него и подумала с удивлением, что страдания действительно одухотворяют. Пусть даже такие, меркантильные и совершенно далекие от какой-либо духовности. Нет, все было на месте — и животик, и очки, и залысины. Но появилось в Косте что-то такое необычное, делающее его странно привлекательным. Загадка какая-то. Харизма. Надо же! Всего за одну ночь он вдруг стал вполне интересным мужчиной. Не будь он моим братом, я наверняка обратила бы на него внимание, хотя такие, как он, никогда не были в моем вкусе.

— Который час? — спросила я.

— По местному двенадцать. Вертолет должен быть в три.

— Что будем делать?

— А что ты предлагаешь? — хмыкнул Костя. — Поохотиться на ворон или поискать останки первобытного человека? Ждать будем. Вода сейчас закипит, можешь пить чай.

— Что мы будем делать с… этой штукой? — запнувшись, я кивнула в сторону рюкзака. Тихий звон стал громче, а запах фиалки сильнее.

— Как что? С собой возьмем. А ты предлагаешь бросить здесь?

Я почувствовала буйную радость. Ну конечно же возьмем с собой! Как можно оставить это чудо, ради которого мы проделали такой путь. То, что помогло дяде Паше и принесло нам столько денег. И потом я увижу рай! Непременно увижу!

И тут мгновенно словно картинка нарисовалась у меня в мозгу. Высокая фигура в белом рядом со мной, но не та, которую я видела рядом с «погремушкой» — или мне это тогда только показалось? От этой фигуры исходили покой и радость. И я мысленно ухватилась руками за одеяние ангела — совсем как в детстве, когда бежала к маме и хваталась за ее юбку.

— Послушай, Кот… — осторожно начала я. — Давай действительно оставим ее здесь. Закопаем обратно под дерево. Чтобы никто не нашел случайно.

Слова эти давались мне с трудом — я словно по болоту брела, еле-еле вытягивая из трясины ноги. Но с каждым следующим говорить было легче, и я все больше и больше становилась уверена: да, ее нужно оставить. Или… может, даже уничтожить?

Подумав так, я испугалась. Костя молчал, пристально глядя на меня. Крохотными шажками я подобралась к рюкзаку и рывком схватила его. В глазах потемнело, рот наполнился кислой слюной. Ткань под руками мгновенно стала холодной — как будто «погремушка» знала, что я хочу с ней сделать. Мне показалось, что навстречу дует ледяной ветер страшной силы и я не смогу сделать ни шага к костру.

— Что ты?.. — Костя вскочил, глядя на меня совершенно сумасшедшими глазами.

Последним усилием я швырнула рюкзак в костер, но он внезапно стал таким тяжелым, что добросить его мне не удалось. Лямки рюкзака сбили палки-рогульки, висящий на них котелок с водой опрокинулся, и пламя с шипением погасло. Звон «погремушки» превратился в злобный свист. Небо мгновенно затянуло тучами.

Выхватив рюкзак из кострища, Костя отвесил мне такую оплеуху, что я отлетела на несколько метров. Из разбитой губы на подбородок и оттуда на свитер крупно закапала кровь. Голову затопила тупая боль.

Последний раз мы дрались лет в десять, наверно. Катались по ковру, дубасили друг друга кулаками, лягались, кусались и царапались. Но, по большому счету, это была возня двух щенят, претендующих на роль вожака стаи из двух человек. Ни разу еще он не ударил меня со злобой, с желанием причинить боль, унизить. Но теперь Костя смотрел сверху вниз, с холодным презрением, как хозяин на рабыню. А я, «старшая»… Боже мой, я вдруг поняла, что безвольно и безропотно отдаю ему свое «старшинство». И оплеуху эту проглочу как нечто само собой разумеющееся. И впредь буду делать так, как он скажет. Почему? Да потому что что-то вдруг изменилось. В нем, во мне. Вокруг нас. Мне показалось, что я тону. И что ангел-хранитель остался там — по ту сторону темной воды, вдруг разделившей нас…

Я сидела на коврике-пенке, привалившись спиной к стволу сосны, и трогала языком распухшую губу. Голова несильно, но болела, все вокруг плыло и покачивалось, словно от температуры. Ощущение ирреальности не проходило, и я, кажется, начинала к нему привыкать.

Костя чуть поодаль забавлялся с «погремушкой» — крутил в руках, гладил, подносил то к уху, то к носу. Во мне вяло копошились, ни сколько не мешая друг другу, два чувства: ревность и облегчение. Меня с равной силой и тянуло к «погремушке», и удерживало на расстоянии.