С другой стороны, лучший друг Алекса, болезненный, но славный мальчик по имени Джеймс, нигде не бывал и все-таки казался вполне довольным, особенно когда по уши уходил в книгу. Это был такой съеженный семилеток с малюсеньким носиком, на котором едва держались очки, защищавшие его слабые водянистые глаза. Он двигался так, будто его тело неловко перемещается через секунду после того, как он решил, как именно ему следует двигаться, и в результате его всегда или последним выбирали для игр, или вообще не выбирали. Как психиатр я не верю в то, что страдание очищает душу, но иногда Джеймс был словно причисленный к лику блаженных.

— Мистер Эйслер, вы когда-нибудь молитесь? — однажды спросил он меня.

— Нет, — прямо сказал я.

— Я тоже, — торжественно признался он. — И я думаю, что уйма народу будет разочарована.

Я считал, что он оказывает на Алекса положительное влияние. В последнее время он пропустил много занятий в школе — болел чем-то затяжным.

Мой чай превратился в лед. Я посмотрел на часы. Как сказал бы Алекс несколько лет назад, маленькая стрелка на десяти, а большая почти на двенадцати. Сейчас он в школе, наверное, зевает на какой-нибудь арифметике. У меня был перерыв между клиентами, полчаса, которые я не нашел чем заполнить. Но пора было уже возвращаться в кабинет.

Я, как обычно, срезал и прошел через гараж. Мои клиенты приходят по мощенной плитами дорожке, которая идет вдоль дома под прикрытием кустов. Таким образом, мы никак не можем встретиться, помимо сеансов, и это на самом деле важнее, чем вы можете подумать. Представьте себе, как бы оторопела пациентка Фрейда Дора, если бы увидела, как добрый доктор в неглиже жует холодную rindfleisch[4]. Для дополнительной изоляции я поставил в кабинете традиционную двойную дверь, хотя иногда мне слышно, как Алекс играет в подвале с электрической железной дорогой.

На десять часов у меня было назначено пациентке… назовем ее Р. Тридцать с небольшим лет, говорит правильно, но с оттенком грусти, как будто жалеет, что ей пришлось говорить даже такие слова, как «привет» и «да». Ровно в назначенный срок я появился из моего святилища и пригласил ее внутрь. К кабинету примыкала приемная размером с ванную комнату, где я поставил два плетеных стула и низкий столик с «Нью-Йоркер», «Харперс базар» и «Тайм».

— Доброе утро. — Я улыбнулся докторской улыбкой, ободряющей, но ни к чему не обязывающей.

— Пожалуй, — выговорила она.

Р. не была некрасива, хотя из-за депрессии у многих людей во внешности появляется что-то мышиное. Возможно, когда-то у нее было чувство юмора, но если и было, то его давно уже погребли под собой многие слои уныния. В зависимости от того, что для вас важнее, ее лучшим качеством был либо ее аналитический ум, либо рыжие волосы длиной до плеч, которые она распускала, когда чувствовала себя свободно, или закалывала библиотекарским пучком, когда нервничала, как это бывало в большинстве случаев.

Она работала корпоративным библиотекарем и была три года замужем за человеком, который зарабатывал на жизнь продажей облигаций. У них не было ни детей, ни вообще чего-то особенно общего. Постепенно их дом погрузился в извращенное гробовое молчание. Список недостатков мужа включал обычные мужские качества от невнимания до вульгарных привычек, например, он рыгал невпопад.

Сегодня она была в вышитой белой блузке и расклешенной юбке и вошла с таким видом, будто готова согласиться, если ее убедят, что она в хорошем настроении. Но одежда может обманывать (вы всегда надеваете одежду ярких цветов, когда счастливы или чтобы взбодриться?), и, как только Р. села в кресло, стоявшее чуть наискось к моему, она принялась жаловаться на мужа.

— Я знаю, что не надо обращать внимание на мелочи, но Дуайт опять не опустил сиденье на унитазе. Я чуть не провалилась в него, когда встала среди ночи в туалет.

Я позволил себе по-настоящему улыбнуться.

— Вы считаете, он сделал это нарочно?

— Не знаю… скорее всего… может быть. — Она нагнулась вперед, ее руки схватили воздух. — Но мы столько ругались из-за этого.

— Что он сказал?

— Сказал, чтобы я заткнулась.

— А вы?

— А я послала его к черту. — Она сжала губы в тонкую линию. — На этом и закончили.

— Хм. — Я откинулся назад, как будто искал объяснение. — А что, если вам относиться к этому проще?

— Как, например?

— Ну, не знаю. Приклейте смешное предупреждение или постарайтесь не обращать внимания.

— Вы хотите сказать, что это я должна прогнуться?

— Нет, здесь вы в своем праве… но что толку? Может быть, вы сможете его изменить, а может быть, и нет. Надо находить способы уживаться с человеком, которого вы любите. — Я пристально посмотрел на нее. — Если вы его еще любите.

Она на минуту замолчала. По правде говоря, список ее недостатков в точности дополнял его список: невосприимчивость к его потребностям, чрезмерная чувствительность к собственным, — типичный нарциссизм нашей эпохи, фактически уверенность в своем праве на что-то. Люби меня не вопреки моим недостаткам, а благодаря им. Что не вызывает возражений, если нарциссизмом страдает кто-то один, но не оба.

В конце концов Р., глядя в окно на рододендроны Джейн, произнесла «люблю» с убеждением, поистине достойным свадебного торжества. Тогда мы стали обдумывать способы, как перевоспитать ее мужа, чтобы он не почувствовал угрозы, и, может быть, только может быть, попробовать не так близко к сердцу принимать его невнимательность. Надо ли ей уходить? Нет, во всяком случае, не сейчас. Мы проговорили до 10:50, и я назначил ей следующую встречу на четверг. Я смотрел, как она уезжает на своем целесообразном «сатурне».

За десять минут между уходом Р. и следующим клиентом, назначенным на 11 часов, я не успевал сделать ничего особенного. Как-то раз я составил список десятиминутных дел, которые можно вставить между клиентами, например, прочитать короткий рассказ, позвонить, написать список. Но мой листок с вопросом «Уходить или не уходить» лежал в среднем ящике стола, нетронутый, как завещание. Я мог бы залезть в Интернет, но меня все еще нервировало мое последнее приключение, когда я попал на сайт для педерастов. Поэтому я просидел десять минут, глядя в окно на дом Стейнбаумов, который отчего-то казался косым, или, может, это я окосел. Это был дом-единорог с одной башенкой и окнами, похожими на остекленевшие глаза. Его обитатели по большей части держались особняком. Их дети выросли и разъехались. Много месяцев назад мы заходили к ним в гости на коктейль, это было полуделовое мероприятие: муж занимался продажами в «Набиско», а жена — чем-то таким благотворительным, поэтому там собралась уйма деловых типов с женами — трофеями, и все разговаривали об акциях и садоводстве. Вероятно, в тот раз они выбрали нас объектом своей благотворительности. Но с нас хватило и одного раза — или с них, — поскольку мы так и не ответили им взаимностью. Теперь мы едва здоровались друг с другом. Этот идеально подстриженный газон… Я с удовлетворением заметил, что их почтовый ящик, как и наш, свернут набок, это явно ночная работа какого-нибудь малолетнего хулигана.

Десять минут прошли, и я со скрипом встал со стула. Ровно в назначенное время я впустил к себе С., широкоплечего парня, который постоянно хмурился, а иногда мне казалось, что это тот самый муж Р., грубиян.

— Привет, — стандартно поздоровался он.

Он опустился в кресло, из которого недавно встала Р. Как у большинства других психотерапевтов, у меня есть кушетка, но она для психиатрической хирургии, для глубокого анализа.

— Привет, как дела? — Некоторым клиентам становится проще, если с самого начала придерживаться их манеры говорить.

— Да господи, опять Шерил взъелась — постоянно какая-нибудь ерунда, ни конца ни края не видно.

— Хм. — Однажды мои поджатые губы превратятся в застежку на сумке «Келли». — С чего это началось?

— Я забыл опустить это чертово сиденье на унитазе, а она стала меня пилить.