Та же картинка. На этот раз я перещелкал по всем кнопкам и картинкам, даже по ягодицам мальчика, в том месте, которое чем-то напоминало кнопку «Стоп». Без толку. Черт. Это что, вирус? Мое наказание за то, что я зашел на тот сайт? А если я позвоню в поддержку «Нортон Антивирус», как я объясню ситуацию? «Кто-то надо мной подшутил…» Я сидел, уставясь на экран, и могу поклясться, что мальчик двинулся. Отлично — порнографический скринсейвер.

Я услышал, как открылась и закрылась дверь в приемной, и понял, что уже час. Я отключил компьютер, собрался с духом, насколько смог, и пошел выполнять свой долг. Первой после обеда я ожидал пациентку, которая появилась у меня сравнительно недавно, женщина средних лет, которую я назову Т., у нее была своя интернет-фирма по графическому дизайну. В последнее время ей опротивел бизнес (насколько я понял, у них это было взаимно), а еще она завела роман на стороне, о котором знала ее несовершеннолетняя дочь, но не знал муж. Мы с ней занимались тем, что соцработники называют «расстановкой приоритетов», но все было не так просто. Во-первых, я недавно узнал, что ее мать тоже заводила себе любовников. Т. обладала одним качеством — кстати сказать, ко мне ее тоже направил коллега, — которое приводило меня в замешательство: ее привычка сразу углубляться в суть вещей, как будто я и без нее знаю все подробности.

— Я просто не знала, что он имеет в виду. — Она сразу взяла быка за рога, усевшись в кресле напротив.

Я ободряюще улыбнулся:

— Кого вы имеете в виду?

— Гарри, после прошлого случая.

— А.

Я же сказал, что она выражалась очень туманно? И нелогично? Половина консультации у нас уходила на выяснение того, что она имела в виду. Но мы отважно продолжали, как двое играющих в «балду» с наборами букв из разных алфавитов, стараясь восполнить пробелы во взаимосвязанной терминологии. К концу отведенных ей пятидесяти минут нам удалось установить, что муж Гарри мог неправильно ее понять, и она ушла, сделав загадочное замечание: «Значит, возможно, что Синди завтра вернется». По крайней мере, я знал, что Синди — это ее дочь.

Во время десятиминутного перерыва между 1:50 и 2:00 я не подходил к компьютеру. Разберусь как-нибудь потом. Вместо этого я опять глазел на дом Стейнбаумов, раздумывая над обрамлявшими его фигурно подстриженными кустами. Спереди они напоминали ограду из полутораметровых шаров для боулинга, но сбоку, откуда смотрел я, больше походили на гигантские пушечные ядра. Я видел, как в прошлом июне и июле садовник подстригал последний ряд, а потом периодически приходил подрезать, пока они разрастались в непроходимую стену. Единственное, чего там не хватало, — это здоровенного плаката с надписью «НЕ ПОДХОДИТЬ».

Ровно без трех минут два пришел мой второй послеобеденный пациент. Когда я начал его пользовать, он уже был немолод и его беспокоили отношения с женой. Наверное, еще с молодости он был медлителен и осторожен. Назову его З. — самая подходящая для него буква. Сначала мы работали над его боязнью близости. Это было семь лет назад.

А сейчас он уже оставил свой бизнес по импорту, два года назад его многострадальная жена не перенесла удара и умерла, и мы разбирались с его страхами одиночества и смерти. В конце жизни Фрейд написал труд под названием «Анализ конечный и бесконечный». К сожалению, лечение З. приобретало характер второго. Обычно мы начинали с того, на чем остановились в прошлый раз, и шли по одному и тому же скучному кругу тревог и уклонений. Но с прошлой недели в уравнение затесалось какое-то новое неизвестное.

— Как прошло ваше свидание? — По моему настоянию он встретился с вдовой, с которой познакомился в супермаркете.

Он поднял руки, будто пробуя ветер.

— Ничего, ничего. Похоже, это милая женщина.

— Что вам нравится в ней?

— Ну, она не такая настойчивая, как Мэрилин. — Он вздохнул, вспоминая свою спутницу в болезни и здравии. — Но она хочет, чтобы я зашел к ней на чашку чая в субботу.

Мы снова вернулись к страху перед обязательствами. Но главным образом он уклонялся от разговоров о том, как он от всего уклоняется.

Без десяти три я проводил З. и превратился из доктора Эйслера в папу. Некоторые терапевты остаются папами и со своими пациентами, но я не думаю, что это правильно. Короче говоря, я должен быть дома, когда Алекс выходит из школьного автобуса, который высаживает его на углу Гарнер и Сомерс-стрит в начале четвертого часа. Потом он два квартала идет до дома пешком, причем его рюкзак оттопыривается под углом 45 градусов. Вся эта затея с автобусом глупа, честное слово. От нашего крыльца до Риджфилдской школы всего-то семь кварталов, и все-таки из-за какого-то нелепого правила о районировании нас внесли в маршрут школьного автобуса. Группа родителей из близлежащих кварталов пешком провожала по утрам детей в школу, но Алекс предпочитал автобус.

— Мне нравится смотреть в окно, — сказал он, когда я поинтересовался почему.

— Но разве не лучше быть снаружи, где вообще нет окон?

Он покачал головой:

— Это другое.

Я не стал углубляться. Алекс был заядлым книгочеем, как и я в его возрасте, то есть выдуманные истории интересовали его больше, чем настоящая жизнь, а сидеть дома ему нравилось больше, чем выходить на улицу. Мне до сих пор приходится бороться с этим в себе. Джейн иногда теряла терпение — ей хотелось получить весь мир.

Алексу тоже нравился заведенный порядок. Я поставил маленькую тарелку на кухонный стол и выложил на нее ровно семь, ни одной больше, ни одной меньше, сухих соленых палочек. В неудачные дни он расстраивался, если на тарелке лежало восемь или шесть палочек или даже если одна из них была кривовата. Я говорил, что выложить их надо было не абы как, а особым образом? Один треугольник и один квадрат.

Словом, показался Алекс. Он, не снижая скорости, шел по тротуару, пока зацепившаяся за ветку конфетная обертка не заставила его поднять взгляд. Стоял солнечный осенний день, и косые лучи упали на его повернутое вверх лицо, этот многообещающий бутон, соединенный с коренастым стебельком тела. Мой мальчик. От этого меня накрыло таким приливом любви к нему, что я почувствовал удар в грудь. Она растопила тревогу и внушила мне, что все будет хорошо, пока на этой земле живут отцы и сыновья.

Но Алекс не остановился у номера 117 по Гарнер-роуд, где, кстати, мы живем. Он прошел мимо выложенной плитами дорожки, которая, петляя, подходит к нашему крыльцу. Я не мог понять, нарочно ли он так себя ведет или по рассеянности. На его лице застыло непонятное выражение.

— Алекс!

Он не остановился.

— Алекс, ты куда?

Он оглянулся на кричащего отца. Посмотрел на дорожку впереди.

— Ой.

Я улыбнулся:

— Забыл дорогу домой?

— Нет. Я… просто задумался.

— О чем?

— Да, ерунда.

Поскольку углубляться не было смысла, я ничего не ответил. Я только придерживал открытую дверь и ждал, пока Алекс, шаркая, дотопает до дома. У входа он бросил куртку и рюкзак прямо на пол, хотя я сто раз повторял ему, чтобы он так не делал. Я устало поднял их, пока он проходил на кухню. Когда я вернулся, он стоял и смотрел на палочки, будто это было что-то ядовитое, вроде моркови.

Я помолчал.

— В чем дело?

— Мне надоели палочки.

— Отлично! Тогда чего ты хочешь?

— Ну… — Он прикусил губу. — Чего-нибудь другого.

Мы просмотрели крекеры, кукурузные чипсы, тосты и попкорн, пока я не начал злиться.

— Но я не знаю, чего мне хочется! — крикнул он, когда я отправил его в комнату отсиживать тайм-аут.

За время ареста моего сына я съел две его палочки. Осталось пять.

Поскольку мы никогда не поднимали руку на Алекса, нам приходилось как-то по-другому реагировать на его плохое поведение. Я не фанат тайм-аутов, это слово вызывает у меня в воображении образ хоккейного игрока на скамейке штрафников, но именно так это и называется. Суть не в том, что вы наказываете ребенка (упаси господи!), а только даете ему передышку, чтобы он мог начать с того, на чем закончил.