Шепот. Сальери!

Пауза.

Сальери. Mozart! Mozart! Perdonami… Il tuo assasino – ti chiede perdono!

Пауза. Они смотрят на него, затем друг на друга.

Первый. Ты как думаешь?

Второй. А как ты думаешь?

Первый. Я этому не верю!

Второй. Я этому не верю!

Первый. Хотя как знать?..

Второй. Может, все же это правда?

Первый и Второй (шепотом). Неужели он все-таки убил его?

Шепот. Сальери!

ВЕНТИЧЕЛЛИ уходят. ЛАКЕЙ и ПОВАР остаются на разных сторонах сцены. САЛЬЕРИ резко поворачивает кресло и пристально смотрит на нас. Мы видим человека семидесяти лет от роду, в старом запачканном халате. Он встает, хмурится, словно хочет разглядеть кого-то в публике.

2. Апартаменты Сальери, ноябрь 1823 года.

Ночь перед рассветом.

Сальери (взывает к зрителям). Vi saluto! Ombre del Futuri! Antonio Salieri – a vostro servisio![5]

Часы на улице бьют три.

Как это не трудно, я почти могу разглядеть вас… Какое множество лиц! Сколько же там вас? Ждете своей очереди появиться на свет? Тени грядущего! Далекие мои потомки! Так станьте же видимы для меня! Прошу вас! Дайте мне себя увидеть! Войдите ко мне в эту старинную пыльную комнату сейчас, в ранний предрассветный час темного ноябрьского дня 1823 года… и будьте моими исповедниками! Войдите сюда и останьтесь со мной до зари. Только до зари. Ну хотя бы до шести утра!

Шепот. Сальери!

На малой сцене медленно опускается занавес, скрывая ГРАЖДАН ВЕНЫ. Теперь на нем тонкий контур высоких и узких окон.

Сальери. Вы слышите их? Вена – город злословия. Здесь все клевещут, даже мои слуги. Двое только и осталось.

Он указывает на них.

Пятьдесят лет служат у меня, с тех пор как я здесь поселился. Один – хранитель бритвы, другой – кондитер-кулинар. Один заботится о моей красоте, другой же о моем желудке!

Обращается к слугам.

Ступайте прочь! Сегодня я не лягу спать совсем!

Слуги удивлены.

Но ровно в шесть утра чтоб вы оба были тут! Я буду бриться! И вашему капризному хозяину потребуется завтрак! (Он улыбается и хлопает в ладоши, чтобы прогнать их.) Via, via, via, via! Grazie![6] Ступайте прочь! Спасибо!

Слуги кланяются и уходят озадаченные.

Удивились?.. Ну что ж!... Я еще не так их завтра удивлю! (Он щурится и пристально вглядывается в публику, стараясь разглядеть ее.) О, так вы не желаете сюда ко мне пожаловать? А вы так отчаянно нужны мне сейчас! Ведь вас об этом умоляет… смертник! Что сделать, чтобы все-таки увидеть вас? Во плоти воссоздать, чтобы вы стали моими самыми последними зрителями?.. Может быть с помощью заклинания?.. В операх всегда к ним прибегают. Конечно! Без этого не обойтись! Другого средства-то нет! (Он поднимается.) Попробую заклинаниями вызвать вас к жизни сейчас же! Духов далекого будущего… Вот тогда я погляжу на вас.

Он встает с кресла и, склонившись над фортепьяно, начинает петь высоким, срывающимся голосом, подыгрывая себе в конце каждого куплета, в стиле Recitativo Secco.[7] В зале постепенно нарастает свет.

(Поет.) Призраки грядущего!

Тени новых времен!

От вас труднее избавиться,

Чем от наваждений прошлого!

Появитесь с мерой сочувствия,

Ниспосланного все вышним!

Появитесь сейчас же…

Еще не рожденные!

Еще не испытавшие ненависти!

Еще никого не убившие!

Появитесь сюда ко мне из Вечности!

Свет в зале достигает наивысшего накала и больше не меняется.

(Переходит на разговор.) Так, получилось! Теперь я вас вижу! В таких делах я мастер! Вызывать духов к жизни заклинаниями я научился у кавалера Глюка, которому это всегда прекрасно удавалось. В его время люди и ходили-то в оперу, чтоб только увидеть, как будут появляться то боги, то духи… Теперь же, когда на сцене господствует Россини, публика предпочитает им приключения парикмахеров.

Пауза.

Scusate.[8] Простите. Устал. Вызывать духов заклинанием – изнурительное занятие. Надо бы и подкрепиться! (Он идет к вазе с пирожными.) Мне и самому как-то неловко, что первый грех, в котором следует вам признаться, - чревоугодие. Да, я – сластена! Мое итальянское обжорство, несомненно, детская слабость. Истина в том, дорогие друзья, что, как я ни старался, одолеть свое пристрастие к кондитерским изделиям Северной Италии, где я родился, мне так и не удалось. С трех и до семидесяти трех лет жизнь моя проходила под аккомпанемент жареных орешков в сахаре. (Сладострастно.) Миланские пирожные! Ореховое безе! Яблоки в тесте с фисташковой приправой! Не судите меня слишком строго! Мы все храним в душе какие-то патриотические чувства… Родители мои – подданные Австрийской империи – оба родом из Ломбардии. Отец был купцом в маленьком городке Леньяго, где мы жили. Представления о мире у отца с матерью не простирались за его пределы. Я же только и мечтал его покинуть. Понятие о божестве у них сливалось с обликом высочайшего императора Габсбурга, обитавшего в райских кущах чуть дальше Вены. И нужно им было лишь одно, - чтобы монарх оставил их в безвестности, ничем не нарушая их мещанское благополучие. Мне же требовалось ничто совершенно иное.

Пауза.

Мне нужна была Слава. Не скрою, что, подобно горящей комете, я хотел пронестись через всю Европу! Но прославиться я желал только с помощью музыки! Одной несравненной музыки! Музыкальная нота звучит либо чисто, либо фальшиво. Даже время не изменит этого. Ибо музыка дана нам от бога! (Он взволнован воспоминаниями.) Уже в десять лет музыкальный аккорд мог буквально вскружить мне голову. Чуть не до обморока. А в двенадцать я бродил по лесам и долам, напевая свои арии и гимны господу. Больше всего мне хотелось стать одним из тех итальянских композиторов, кто славил его в прежние эпохи. Каждое воскресенье в церкви я вглядывался в лик его на стенке, с которой осыпалась штукатурка, и ощущал на себе его горящий взгляд. Я не имею ввиду Христа. Христос в Ломбардии – простак с ягненком на руках. Нет. Я говорю о закопченном лике Бога в пурпурных одеждах, взирающего на мир с высоты своей глазами сутяги. Купцы водрузили его туда. Эти глаза заключали сделки – реальные, необратимые. «Ты даешь мне то – я даю тебе это!» Ни больше, ни меньше. (В своем волнении он жадно пожирает сдобное печенье.) В ночь, когда я собирался навеки покинуть Леньяго, я пошел проститься с ним и сам заключил такую сделку. Мне уже исполнилось шестнадцать. Дерзость моя граничила с отчаяньем. Преклонив колени перед богом коммерции, я молился намалеванному образу всей силой своей страстной души. (Он становится на колени. Свет в зале начинает медленно гаснуть.) Signore[9], дайте мне стать композитором! Даруйте мне столько славы, чтобы я мог ею упиться. Я же, в свою очередь, буду вести праведный образ жизни. Стану образцом целомудрия. Буду стремиться облегчать участь ближних. Имя ваше буду славить музыкой до конца своих дней! И когда я сказал «Аминь», то увидел, как загорелись его очи.

От имени бога.

“Bene.[10] Хорошо, - сказал он. – Ступай, Антонио. Послужи мне и людям и будь отныне благословен.» «Grazie!» – закричал я в свою очередь. «Я буду служить тебе всю свою жизнь!» (Он встает на ноги.) На следующий день неожиданно приехал друг семьи, который отвез меня в Вену и оплатил мои занятия музыкой. Вскоре я был представлен императору, который отнесся ко мне благосклонно. Мне стало ясно, что сделка моя с господом состоялась.