Илья взглянул на второй ряд, где, опустив голову, сидела Галя, и спросил уже более решительным голосом:

— Вам не приходилось видеть газету «Без булды», орган «свободных людей»?

— Чего ты в историю полез? — нетерпеливо выкрикнули из зала. — Давай по существу.

— Я и то по существу, — ответил Илья. — Мы взяли эту газету дома у кладовщика Соловьева. Только газета — не история, там рассказывается о нашей стройке.

— Ври! — раздался недоверчивый возглас.

— Вот тебе и ври, — съязвил Илья. — Они уже пять номеров выпустили.

— Не тяни, выкладывай, о чем там, — опять крикнули из плотных рядов комсомольцев.

— Пусть не обижаются на меня товарищи, если я буду рассказывать, как они выглядят в этой газете.

С задних рядов поднялся побелевший Гога.

— Товарищи!

— Сядь, — спокойно оборвал его Иван. — Садись, после скажешь.

— Скажу! Я скажу! — заторопился Гога. — Как хулиганили у меня дома, скажу. Все пластинки перебили! — Он сел и спрятался за спины комсомольцев.

Из зала спросили:

— Какие еще там пластинки? Кто хулиганил?

— Это в горячке. Домой мы к Соловьеву пришли, а он давай оглушивать нас музыкой… Вот, не стерпел, снял пластинку — да об пол. Ну, и еще некоторые… Так, по-шоферски… В общем, винюсь за это перед ним, убытки уплачу…

Выждав, когда Иван сел и когда в зале затихли, Илья продолжал:

— Григорий Перевезенцев здорово работает. Это мы все знаем. И они знают. Нарисовали его в ковше экскаватора с длинными ушами.

— Здорово! — восхитился кто-то.

— Может, и здорово. Только подоплека какая! Перевезенцев не умеет бездельничать, и с точки зрения «свободных людей», — так они себя называют — он дурак, недотепа, а попросту осел. Не обижайся, Григорий, — взглянув на экскаваторщика, сказал Илья.

— Давай, чего там миндальничать, — мрачно проговорил Перевезенцев.

Плотные ряды ребят настороженно притихли. Кобяков убрал со стола задрожавшие руки. Сидел он бледный, опустив глаза.

— Этот Гога нарисовал себя на лошади, — четко продолжал Илья. — В руках кнут. Им он стегает толпу людей, то есть нас, грешных, всю бригаду Евгении Першиной. Смысл рисунка не совсем понятен. Видно только, как Гога Соловьев думает о нас.

— Вот заноза! — вырвался у Генки Забелина чистосердечный возглас.

— Я бы еще сказал, кого они изобразили, но это так безобразно, что не хочется упоминать. Они мнят о себе куда как высоко, а на деле — простейшие пошляки. Если ты от души сделаешь что-нибудь хорошее, они обязательно скажут, что с низкой целью. Им наплевать, что мы строим завод, который нужен. Им-то он не нужен. Они только посмеиваются… Я все упоминаю Соловьева. Не один он все это делает. Гога — пешка. Рядом за столом сидит всем известный Виталий Кобяков, Гога его в президиум выкрикнул. Не знаю точно, но не ошибусь, если скажу, что он-то и есть у них главный верховод. Он их снисходительно поощряет, а они из кожи лезут, чтобы заслужить одобрение. Тем более, что и в газете, о которой я говорил, ему посвящена серия рисунков, не карикатур — рисунков. Себя они не пачкают. В этих рисунках рассказывается, как он окончил институт и приехал к нам на стройку, в столицу медвежьего края…

— Товарищи! — сдерживая волнение, обратился Кобяков к комсомольцам. — Разрешите пояснить. Постараюсь сказать накоротке.

— Я кончил, — сказал Илья. — Можешь пояснять.

Более двухсот пар настороженных глаз уставилось теперь на Кобякова. И он, не чувствуя поддержки присутствующих, несколько растерялся.

— Я не буду повторяться, я быстро, — вначале скороговоркой сказал он. — Конечно, некрасиво все то, о чем мы сейчас слушали. Мне только показалось, переборщил выступавший здесь товарищ. Ну нельзя же, в самом деле, баловство с газетой выдавать за что-то серьезное…

— Хорошо баловство! — выкрикнули с места.

Он попробовал отыскать взглядом выкрикнувшего и нашел: на него смотрели насмешливые, злые глаза парня в замазанной спецовке.

— Может быть, — попытался Кобяков подстроиться под настроение комсомольцев. — Может быть, и надо за такие шуточки взгреть строго. Видимо, надо, — поправился он. — Рисовать в таком виде уважаемых строителей — безобразие, прав Коровин. Разобраться и взгреть, чтобы поняли. О себе как-то неудобно говорить, но раз мое имя впутали в эту историю, придется сказать. Коровин напраслину возвел на меня. Не отрицаю, иногда заходил к Соловьеву, и каюсь. Но это не значит, что я вместе с Соловьевым. У него свой ум, у меня — свой. Пригласили — пришел, ничего плохого нет, все в гости ходят. А Коровин сделал поспешный вывод: заодно, да еще и «верховод». Хоть неудобно, но раз речь зашла, придется говорить. Коровин сердится на меня за то, что я… словом, я отбил у него девушку.

— Хватит, — резко оборвал его Иван. — Не туда клонишь!

— Если мне не дают говорить, я сяду. — Кобяков пожал плечами, надеясь вызвать сочувствие комсомольцев. На него смотрели холодно, и он, понурив голову, пробрался на свой стул.

Иван шепнул что-то круглоголовому Захарову, тот кивнул утвердительно. Тогда Иван тяжело поднялся и сказал:

— Я думаю, на сегодня достаточно и того, что выслушали. Комитет во всем разберется и доложит вам. Важно, чтобы вы поняли: такие людишки путаются в наших ногах, мешают жить и работать. Что ты ни сделай, они говорят тебе: дурак, идиот, зачем тебе это нужно? Послушаешь раз, два, да и сомнение возьмет, об этом сомнении — другому. Так и ползет нечисть, разрастается. Ни во что верить не хочется. Важно, чтобы вы поняли, — повторил он, — и не давали им житья, обрывали всегда на полуслове… А сейчас перейдем к основному вопросу нашего собрания — выбору комсомольского бюро третьего участка. Товарищи не комсомольцы могут быть свободны.

— Погоди, — досадливо сказал Колосницын. — Речь завели, взбудоражили, а теперь комкаете… Видит человек— лежит мяч. Пнул, а не заметил, что мяч к резинке привязан. Довольный, хотел идти прочь, а мяч ему по мягкому месту. В расчете, будто и не пинал. Вот и мы в своей работе: ударим по хозяйству, а получаем в ответ за упущения в воспитании людей… Так что ты погоди. Я хочу сказать.

— Пожалуйста! — несколько удивленно проговорил Иван, знавший, что прораб мало когда выступает на собраниях.

— Человек не орех: сразу не раскусишь, — словно оправдываясь, сказал Колосницын. — Вдруг осенило дурня. Кладовщик, о котором речь шла, подал докладную: просит списать бракованный цемент — тридцать две тонны. Крыша у склада худая, а дожди были, вот и схватился цемент, в брак пошел. Проверил я — оказалось, крыша в самом деле худая, есть и негодный цемент… Но не тридцать две тонны, а около пяти. Остальных совсем нет на складе, исчезли. Я сначала подумал: неопытный еще кладовщик, недодали ему, а он не заметил или, может, сам передал. Хватился он и решил списать, докладную подал. Неприятное дело, а все же я сначала хотел замять, кладовщику же пригрозить, чтобы в следующий раз в таких делах честнее был. Не хватает — лучше приди и скажи. Словом, замять решил. А сегодня послушал, меня и осенило. На какие шиши в квартире у него ежедневные сборища? Ведь не просто собираются… Никаких денег не напасешься. Налево спускает цемент, не иначе… — Он отыскал взглядом Гогу и спросил: — Так ли это? Скажи при всех, не прячься!

Гога встал. Выглядел он затравленным зверьком, испуганным и злым.

— Тоже еще! — неожиданно плаксивым голосом выкрикнул он. — Все на меня. Один я виноват, да? Тоже еще, навалились…

Двести пар глаз смотрели на Гогу со злым любопытством.

— Встречай, Анюта, гостей. Это Гена, ты его знаешь, слышала много раз. А это Илья. Он пришел к нам на стройку совсем другим, а сейчас настоящий строитель и секретарь комсомольского бюро нашего участка. На днях выбрали. Еще Оля, ты ее не очень знаешь. Она совсем недавно у нас, но мы ее любим. А это Григорий Перевезенцев с Варей. Они живут хорошо, не пышно, другой раз у соседей слышно. Встречай, Анюта, дорогих гостей. И больше внимания последнему — Ивану Григорьевичу Чайке. Начальство надо уважать. Оно любит. Ему мы обязаны, пока здесь жить будем.