— Вася, ты расписаться с ней должен. Неудобно как-то, — хмурясь, сказал Генка.

Василий долго молчал, прикрыв глаза ресницами. Большие исхудалые руки лежали поверх одеяла, больничная рубашка с завязками у ворота открывала тонкую шею и выпиравшие ключицы. Он был очень бледен, дышал прерывисто.

— Правильно, Генок, — после некоторого молчания сказал он слабым голосом. — Вот только как я… не согласится она сейчас.

— Ничего, ты еще поправишься, — опять сказал Илья. — Мы с Геной на свадьбе погуляем.

— Чертова каталажка! — ругнулся Василий. — Все тело словно свинцом налито. Есть желание вскочить, удрать отсюда — сил нет.

Побледневший, он откинулся на подушку, тяжело дышал, сжав в ярости зубы.

— Мы еще поскрипим, Генок. Выше голову, — почти бодро проговорил он. — Другим трудней приходилось. Помню, на фронте… Ну, что скисли? Расскажите, как у вас на стройке? Работает та девушка, что в клубе отшлепала вашего кладовщика?

— Как же, работает, — улыбнулся Генка и покраснел. — Контрольным мастером будет.

— Серега Тепляков новоселье справлял, — добавил Илья. — Жена с ребятишками приехала.

— Меня в комсомол приняли. Секретарь вызвал, говорит: «Давай, давно пора». Илья рекомендацию написал.

— Молодец, — одобрил Василий. — Надо, Гена, тебе ведь одному придется бедовать.

— Да брось ты, — рассердился Генка. — Заладил… Выздоровеешь, как миленький. Что ты, первый раз, что ли?

— Не буду, — покорно согласился Василий. — Значит, приняли. Это хорошо.

— Теперь ни одна сволочь не упрекнет, что я был в колонии, — с мальчишеским торжеством проговорил Генка. — Косятся, а сами будто лучше. Григорий сказал, что через неделю меня поставят работать самостоятельно. Сменщиком. Тогда заживем, — весело подмигнул он Василию. — Никаких ковров брать не будешь. Рисуй, что хочешь. Картины твои я обернул газетами и завязал. Так что не беспокойся, в полной сохранности будут.

— Я не беспокоюсь, — сказал Василий и спросил Илью: — Женя тебя не обижает?

— Ну что ты! Как она меня может обидеть! Рыжий у нас один есть. Из колхоза, а руки — как у новорожденного, непослушные. Она пришла как-то утром, злющая, учила, учила его опалубку ставить, а он не понимает. Першина тогда ему: «Иди к прорабу и скажи, что ты способен на большее. Он тебе хорошую работу подыщет». Рыжий, не будь дурак, бегом к Колосницыну. Минут через пять выскакивает из будки, словно ошпаренный. «Что?» — спрашивает его Першина. «Да ничего, — говорит. — Лучше я еще раз повозжаюсь с этой проклятой опалубкой». — «Ну повозжайся. Может, к концу строительства освоишь». — «Я буду стараться».

Василий улыбнулся, поправил костлявыми длинными пальцами волосы и гордо сказал:

— Женька пошутить умеет. С ней ухо держи востро. Зашла медсестра и дала знать, что пора уходить.

— Выздоравливай, Василий, — прощаясь, сказал Илья. — Как-то веселее с тобой.

Василий проводил их тоскливым взглядом.

— Зачем так, Гена, теперь уже ничего не поправишь.

— Я знаю. А вот как согласиться с тем: был человек, недавно только смеялся, говорил с ним и — нет… Жутко. Ох, как жутко!

Они шли по улице удрученные. Кругом была жизнь, прекрасная, веселая. Город был расцвечен флагами и транспарантами — готовился к Октябрьским праздникам. На площади перед театром на стальных фермах подняли огромный глобус, вокруг него с писком кружился спутник, вспыхивали лампочки.

Зрелище получилось довольно впечатляющее — толпа народу не убывала.

Хорошо, что горести скрываются в отдельных сердцах, о них не подозревают остальные. Может быть, хорошо. Иначе трудно было бы жить.

Шел гражданин навеселе, покачивался на нетвердых ногах и пел себе: «А ночка темная-а была-а!» Встретил его милиционер, спросил: «Что, дядя, успел набраться? Не дождался до праздника?» — «Я с горя, понял? — сказал дядя и уставился удивленно в безусое лицо милиционера. — Жена забеременела, понял?» — «Чудак, какое же это горе? Лучше радуйся». — «Так ви-ить седьмым! Что делать буду? Понял?» — «Иди домой, скажи ей, что она мать-героиня». «И-и пойду, — заторопился гражданин, — Я скажу-у!»

Всякое бывает горе.

Около винного подвальчика Генка невольно замедлил шаг. Илья взглянул на него и толкнул дверь.

Внутри магазин было не узнать. За прилавком стоял все тот же черноволосый Дода Иванович, на полках разместились коробки конфет, мармелада, бутылки с красным вином. И все же магазин было не узнать.

— Прошу, молодые люди, — без желания сказал Дода Иванович. — Что вам, бутылку вина на вынос? Коробку конфет для девушки?

— Сколько Василий должен?

— Теперь мне уже никто не должен, — сказал Дода Иванович. — Новый порядок, в розлив не продаем.

Он порылся в ящике и бережно вытащил картонку с фамилиями должников. Фамилия Василия была обведена траурной чертой.

— Сколько он должен? — опять спросил Генка.

— Зачем так говорить? — вспылил Дода Иванович. — Никто мне не должен! Кто не приходит вовремя, уже не должен.

— Помер Василий…

Продавец взглянул на ребят странными налившимися болью шоколадными глазами.

Потом вздохнул и пошел запирать дверь. Из-под прилавка достал стаканы, налил вина.

— Ты остался один?

— Да, — сказал Генка и еще повторил: — Да. Когда-то у меня отец искал счастья с двугривенным в кармане.

— Не нашел?

— Не нашел…

— Что счастье? — впав в меланхолическое настроение, сказал Дода Иванович. — И я был счастлив. Заходили молодые люди выпить стаканчик. Чудесные люди, как дети. Чем обидел, не знаю. Новый порядок. В розлив не продаем.

Он грустно покачал головой, сполоснул стаканы и убрал вместе с бутылкой под прилавок. Снова открыл дверь.

— Хочу уехать… Куда уехать?.. Тоска грызет. Чем обидел, не знаю…

Дома у Генки — Женя Першина. Глаза припухшие, заплаканные. Приставлены к стене картины. На одной в окопе убитый солдат, вьется дымок папиросы. Веет от нее жуткой простотой: жизнь — щелчок по комару. В стороне рисунок с Перевезенцева. Василий успел сделать его только вчерне. И в куче цикл набросков — «Завод и люди».

— Григорию надо отдать, — сказала Женя, взяв в руки рисунок. — А солдата дай мне, если можно…

— Все твое… Бери, что нужно. Уйду в общежитие. Я здесь жить не могу. Я дня не могу остаться.

— Как странно, — грустно улыбнулась Женя. — А для меня каждый предмет, запах — родной.

— Жень, может, останешься? Тебе нужна будет комната. Живи, а я уйду.

— Спасибо, — сказала она. — Мне в самом деле понадобится комната. Дадут на стройке.

— Здесь Василий жил, — хмуро сказал Генка.

Першина обняла его, по-матерински тепло поцеловала. Генка зарделся: никто так его не целовал с тех пор, как себя помнит.

— Сколько лет прошло после войны, — горько сказала Першина. — Люди уже забыли, какая она, и в то же время она везде и всюду! В каждом из нас, как гадюка, живет она. У кого семью поразбросало, кого убили. Сколько женщин одиноких, без мужей! С кого спросить им за свою судьбу? Ребята сиротами растут, не зная отцовской ласки. А у таких, как Василий, она сказывается на каждом шагу, каждая боль напоминает о войне…

Она села на край кровати, жалко улыбнулась.

— Он ведь не умер, правда? Он будет жить в моем мальчике, нашем мальчике. Он повторится, мой милый, славный… Война — как гадюка. Она будет помниться и маленькому Василию. Я бы этого не хотела… Ой, как не хотела, малыш мой…

Илья тронул Генку за рукав, они потихоньку вышли. Першина все так же сидела на краю кровати. Наедине с горем.

Всякое бывает горе.

Что бы там ни было, завод должен работать.

Вышла из строя машина — ее заменяют новой. Ушел человек — на его место встает другой…

Дня через два Илья обедал в столовой и услышал сзади себя взволнованный голос Першиной: