Ее номерок от пальто оказался у Аркашки. Саша сказал, что готов пожертвовать для нее своим пальто, больше того, готов отдать ей весь мир.

— Мир не надо, это так много. Что я с ним буду делать? — деловито ответила Вера и пошла брать у Аркашки номерок.

Как и надо было ожидать, Аркашка приплелся за ней, был мрачнее мрачного. Он получил ее и свое пальто, так как номерок у них был общий. Он вроде бы хотел не отставать от них.

Саша выхватил пальто из его рук, помог Вере одеться и небрежно сказал:

— Будь здоров, родной, до завтра!

Аркашка растерянно хлопал глазами, все еще не верил тому, что произошло. Вера насмешливо поглядывала на него.

— До завтра, родной! — повторила она таким ехидным голоском, что было понятно: никакого для него «завтра» не будет. Даже Сашу смутила ее безжалостность, и, признаться, в эту минуту его доверие к прекрасной половине человеческого рода сильно пошатнулось. «Вот так и с Наташей, — уныло подумал он. „Познакомься, это Георгий“, — сказали ей, и она так же легко, как Вера, потянулась к другому».

Он провожал Веру, но ему уже было скучно, начинала мучить совесть: он не сдержался, сделал зло Аркашке, что, допустим, так и надо, но чем виновата эта девушка, оказавшаяся невольным участником игры? Никакого чувства, никакого зла Саша к ней не имел. «Вот и получается круговорот, о котором говорила Анна Афанасьевна, — пришло ему на ум. — Аркашка сделал мне зло, теперь это зло вернулось к нему, а потом оно придет к Вере, когда узнает, как я на самом деле отношусь к ней. Я не пытался сдерживать себя, да и едва бы сумел… Анна Афанасьевна говорила, что для этого надо хорошо знать себя и иметь много сил. А что я знаю о себе? Ровно ничего. А сил, твердости? Прекрасный был случай убедиться в своих силах, когда пытался посмотреть волков».

Шагая рядом с Верой и раздумывая так, Саша еще не понимал, что пробует разобраться, пытается подойти к тому, что называется познанием себя. Позднее он научится рассматривать каждый прожитый день и безжалостно осуждать даже малейшие свои ошибки.

С Верой он продолжал встречаться, хотя и не так часто. Она действительно оказалась славной, веселой девушкой. Но он не умел перебороть себя: если что-то рассказывал, то видел Наташу и рассказывал для нее, если говорила Вера, то опять он слышал Наташу. Наверно, так и продолжались бы эти встречи, со временем он, может быть, женился бы на Вере, но вот его отправили в долгую командировку, на новый, однотипный, завод. Там, не имея еще знакомых, чувствуя постоянную душевную пустоту и отчаянно скучая, он как-то равнодушно даже поступил в вечернюю школу, окончил ее, а потом уже втянулся в учебу, подал документы в институт. Когда он уезжал, Вера была печальна, просила писать, хотя он знал, что писать не надо, и для нее и для него так будет лучше. И Саша не писал ей.

Вернулся он в город через несколько лет, уже работал инженером. Во многом был умудрен, многое, что было в юности, перегорело, стало казаться смешным. Вид родного поселка, куда он попал в первый же день приезда, растревожил в нем воспоминания, горечь невозвратного и прекрасного не покидала его. Кое-чего он не узнавал: появились новые дома, да и те, что стояли давно, дразнили веселыми красками. Поповский дом сохранился, только осел еще больше, сгорбился и не казался таким большим. Возле него на лавочке сидел старик, опирался обеими руками на суковатую палку. Тусклыми слезящимися глазами он разглядывал остановившегося перед ним человека. А тот не отрывал взгляда от огромных бурых рук старика. «Неужели это и есть знаменитый силач Даня-Лестница?» — с горечью подумал Саша.

— Здравствуйте, Данила Григорьевич! — обрадованно поздоровался он.

— Чей будешь-то? — спросил старик, продолжая вглядываться. — Не припомню тебя.

— Посмотрел на ваши руки и представил, как вы катали нас.

— А! — отозвался на это Даня-Лестница. — Было… всего было…

Саша спросил, кто из старых жильцов остался в доме, жива ли Анна Афанасьевна. Старик безнадежно махнул рукой.

— Все померли… Всех подобрало… Племянница той Курилки живет.

— Как вы сказали? — с волнением переспросил Саша.

— Живет, говорю, племянница ее.

Перескакивая ступеньки, Саша взбежал на второй этаж и только наверху опомнился. «Зачем? Что это даст?» — уговаривал он себя, а рука тянулась к звонку.

Наташа, чуть пополневшая, но все такая же складная, в вязаной кофте и серой короткой юбке, испуганно смотрела на него, персиковые, еще нежные щеки покрывались румянцем.

— Сашка, родной, откуда? — еще не вполне веря, что это он, спрашивала Наташа.

— Хотел проведать Анну Афанасьевну, да вот… — растерянно проговорил он и поправился запоздало: — Тебя тоже…

— И меня тоже, — как эхо, откликнулась Наташа, отворачиваясь, чтобы он не заметил внезапно появившихся слез.

— Может, я пойду, — сказал он, помолчав,

— Тебе так надо?

— Да нет, показалось, что в тягость…

— Не говори глупостей.

— Тогда здравствуй!

Все в комнате было знакомо: стол, широкий диван, ее кровать с торшером у изголовья. Присутствия мужчины в этом жилье не чувствовалось.

— Ты живешь одна? — спросил он, стараясь быть безразличным.

Наташа живо взглянула на него, не ответила. Пошла на кухню с чайником, оставив за собой открытую дверь.

— Анна Афанасьевна ждала от тебя письма, — сказала она оттуда. — Когда ей стало плохо, я наводила о тебе справки. Так она просила.

— Я виноват перед ней, но… сама знаешь… Где твой Георгий?

Она вернулась, расставляла чашки, поставила сухарницу, масло.

— Сашка, не представляешь, как я тебе рада, — сказала она и, видимо, боясь, что он не поверит, с мольбой смотрела на него. Он заметил мелкие морщинки у глаз, жалостливо кривившийся рот и едва сдерживался — хотелось обнять ее, стиснуть до боли, слышать запах волос.

— Ты мне так и не ответила, — требовательно напомнил он.

Наташа сорвалась с места, подошла к буфету и стала перебирать в нем что-то. Он ждал.

— Это было какое-то сумасшествие, — дрогнувшим голосом стала рассказывать она. — Ты можешь не верить, но это так. Как затмение… Не было у нас жизни, не сложилась и не могла сложиться. Я знала это уже вскоре. И как хочешь, понимай: я все время любила тебя, всегда тебя. Вот так, милый Сашка.

Он холодно пожал плечами.

— Нет ничего удивительного в том, когда любят тебя, а замуж выходят за другого.

— Ты стал жесток. И эти новые нотки…

Он подождал, не объяснит ли она, какие нашла в нем новые нотки.

— У тебя есть семья? — спросила она.

— Да.

— С женой живете дружно?

— Как кошка с собакой.

Наташа растерянно смотрела на него: он возмужал, даже казался чуть тяжелым, юношеская округлость лица исчезла, но это было его лицо, его темные глаза, в которых она видела раньше восторг и обожание. Сейчас взгляд был усталым.

— Ты так и не сядешь?

Он послушно сел на краешек дивана.

Наташа сделала попытку продолжать объяснение.

— Видишь, Саша, — задумчиво проговорила она, — когда знакома с человеком, очень быстро привыкаешь к нему, уже не видишь, что он изменяется, становится новым и все более интересным, тебе кажется, будто он всегда один и тот же. Невольно ищешь чего-то неизвестного в других. Такое ведь в каждом из нас. Или я неправду говорю?

— Не знаю, не задумывался… вернее, в этом смысле, к счастью или несчастью, я не искал.

— Какой странный у нас разговор! — удивилась Наташа.

— Да, очень. Ты прости меня, я тороплюсь. Прости, что зашел так, не спросясь.

— О чем ты? — с болью выкрикнула Наташа.

Он вышел из подъезда. «Зачем? Зачем приходил? Что хотел? Вернуть все, как было? Да нет, если бы вернуть, едва ли пошел: знал, не могло быть того, что было. Хотел вновь прикоснуться к юности, к беспечному и счастливому времени, хотел потешить себя… Смешно и нелепо! Сохранилась в душе любовь, ну и оберегай ее, это счастье — иметь такую любовь. А останься он у Наташи подольше, что было бы с его оберегаемым от всех чувством? „Потом будет поздно. Потом всегда бывает поздно“». Это Курилкины слова. Чем-то всегда ее слова тревожили…