С тех пор мой отец больше не приводил домой женщин, хотя ему и было уже за тридцать. Так что Клара Молинари, которую он на руках перенес через порог своей квартиры и которой дал свою фамилию, была действительно первой женщиной, в которую он не только был влюблен, но с которой к тому же и спал.

Это была дивная ночь. Отец и Клара целовались, позабыв о времени, и, когда он встал и подошел к окну, чтобы выкурить сигарету, солнце уже осветило стволы платанов. Пыль на улице пылала, как золото. Какая-то птица уселась на подоконник, посмотрела, повернув голову, на отца и, чирикая, улетела. Воздух был свеж. Отец, не спавший ни минуты, но чувствовавший себя совершенно бодрым, натянул брюки.

— Кофе, Клара?

Клара издала блаженный стон, закуталась в одеяло и тут же заснула.

Они с отцом любили друг друга и всю следующую ночь, и третью, и четвертую. Соловьи пели, Клара и отец целовались, и, когда соловьев сменяли жаворонки, оба лежали, все еще обнявшись. Да и дни проходили почти так же. Отец то и дело обнимал Клару, гладил ее по голове, пока читал почту. Он подстерегал ее под дверью ванной, когда она собиралась выщипывать брови, или выскакивал на чердаке из-за мокрых, развешанных на веревках льняных простыней, словно привидение, так что Клара роняла не то от ужаса, не то от радости бельевую корзину. Или он подкрадывался к ней на кухне, когда она стояла у плиты и готовила соус для спагетти. Помидоры, травы, чеснок — она научилась готовить у своих итальянских тетушек. Он обнимал ее, стоя у нее за спиной, а она угрожающе поднимала ложку:

— Карл, я готовлю! — Но это не помогало.

— Я тоже готовлю, — шептал отец ей на ухо. И тут же оба оказывались в постели и целовали каждый кусочек тела, до которого могли добраться.

На плите обугливался соус. Им не было дела до того, что они жили на первом этаже и что окно было открыто и любой прохожий мог стать свидетелем их счастья. (Однажды мать отца возвращалась из магазина, а ее сын завопил так, словно из него вырывался огонь преисподней, как раз в тот момент, когда она проходила под окном. Она до того испугалась, что уронила сумку, и картошка, яблоки, несколько свеколок покатились прямо в грязь. А еще кусок сыра. Пока она собирала покупки, шум над ней становился все тише и, наконец, совсем затих.) А один раз отец оказался очень нетерпелив — может, его возбуждала мысль, что он сейчас утрет нос своим монахам и монахиням? — и стянул Клару, мывшую окно в библиотеке, прямо на ковер, колючую подстилку из чего-то вроде камыша, лежавшую между высокими стопками книг. Она приземлилась на спину, отец — сверху, и не то от удовольствия, не то от боли Клара так резко взмахнула ногами, что книги обвалились и засыпали ее и отца. А они неистовствовали — в те жаркие времена это иногда продолжалось лишь считанные секунды — в счастливейшем экстазе и не удивились бы, даже если б обрушился весь дом. Так что они смеялись, погребенные собраниями сочинений Вольтера и французскими крестьянскими шванками, и продолжали хохотать, выбравшись из-под них. Клара встала. Ее спина была поцарапана, отец подполз к ней и целовал ее раны, пока Клара, приглаживая волосы, не сказала:

— Ну, хватит!

Через несколько недель они переехали в другую квартиру. Дело в том, что отец отца взял в привычку заносить им по вечерам очередной отрывок из Библии, заранее выписанный на бумажку, а мать отца в любое время дня заглядывала в окно и спрашивала, не купить ли заодно и им что-нибудь на рынке. Но главным оказалось то, что сестра Клары, Нина, тоже вышла замуж, мужа звали Рюдигер, он работал прокурором в суде по делам несовершеннолетних, и теперь они строили дом. В доме предполагались жильцы, и, разумеется, это могли быть только Клара и отец. Когда они въезжали в квартиру, леса еще не убрали. Дом стоял на самом краю города, точнее, он обогнал город и выдвинулся, словно одинокий форпост, в поля и луга, полные мака и вишневых деревьев. Узкая проезжая дорога оканчивалась у заднего угла садовой изгороди. Хотя вокруг и звенели коровьи колокольчики, дом меньше всего напоминал сельскую постройку. Проектировал его ученик Гропиуса[13] (Рюдигеру нравилась современная функциональность), который этим своим детищем хотел показать учителю, что стал настоящим мастером. Жилище прокурора было его первым заказом. И вот он, следуя своему замыслу во всем, начиная от дверных ручек и заканчивая почтовыми ящиками, построил куб из стекла и бетона, причем стекла было столько, что дом походил на огромный аквариум, особенно по ночам, когда уже издалека было видно, как внутри плавают его обитатели. (Шторы исключались. Спустя несколько месяцев Клара все-таки велела прикрепить карнизы и выдержала натиск архитектора — а тот почти каждый день заходил проверить, все ли в порядке, — который носился по комнатам и кричал, что она мещанка и реакционерка.) Они с отцом снова жили на первом этаже. Нина и Рюдигер — на втором. (На самом верху была терраса и две маленькие однокомнатные квартирки, пока пустовавшие. На плоской крыше торчала радиоантенна, высокая, как корабельная мачта; благодаря ей отец мог слушать такие таинственные радиостанции, как Би-би-си из Лондона или Радио Гонолулу.)

Нина надеялась, что Клара примет участие в финансировании строительства дома. (Обе сестры вышли замуж за небогатых мужчин.) Дело в том, что она и Клара унаследовали деньги, когда 26 октября 1929 года умер их отец — мать умерла на четыре года раньше. Это было утром в субботу, он читал газету, сообщавшую про «черную пятницу», и замертво свалился со стула. Все его бумаги, благодаря которым еще накануне он был богатым человеком, обесценились. И все же какое-то наследство осталось. Облигации железных дорог, а также акции компании «Сиба» пока приносили некоторые деньги, а потом был еще участок земли далеко за заповедным лесом — тот участок, на котором теперь стоял новый дом; летнее шале в Цвейзиммене и копия Каналетто высокого качества, выполненная чуть ли не современником художника. Ее купил один бельгийский коллекционер, который за два дня до краха в приступе ясновидения продал все свои ценные бумаги и теперь с полными карманами денег охотился за картинами жертв кризиса. Он получил копию Каналетто за полцены, но эта половина составила все-таки значительную сумму. Таким образом каждой сестре досталось около ста пятидесяти тысяч франков. Если Нина, а она была на шесть лет младше сестры, считала это целым состоянием, то Клара даже после получения наследства, на которое не рассчитывала, чувствовала себя сильно обедневшей в результате биржевого краха. Казалось, это чувство перешло к ней от отца. Именно она нашла его лежавшим на спине, с открытыми неподвижными глазами, в руке — газета с ужасающей новостью. Просиживая ночами за письменным столом, она подсчитывала потери от бумаг, продавала виллу, потому что не могла больше выплачивать ипотеку, избавлялась от автомобиля. (Нина жила тогда далеко, в Лозанне, где училась в школе гостиничного бизнеса.) Итак, Клара положила деньги на три разных счета в трех разных банках и считала их неприкосновенными. А Нина передала все свое наследство (она ведь была влюблена) Рюдигеру, который одолжил недостающие деньги, построил дом и для простоты записал его в поземельный кадастр на свое имя. Моим родителям он назначил арендную плату, от которой Кларе сделалось дурно, но она ничего не могла поделать и, кроме того, любила Нину, а отец, отдававший все, что зарабатывал, до сантима, за квартиру, с радостью на все согласился. Так великолепно он еще никогда не жил! В восторге ходил он по пронизанным светом комнатам и подыскивал подходящее место для письменного стола, в то время как Клара часами простаивала у окна и смотрела на лес, за которым скрывалось озеро.

— Замечательно, правда? — говорил отец, и Клара кивала.

Некий господин Йеле, владелец фирмы «Все для дома», теперь часто приходил к ним и вскоре стал почти что другом семьи. Мебель, которую он продавал, была спроектирована Мисом ван дер Роэ или Ле Корбюзье, каталоги выглядели как книги по искусству. Но цен там не было. Прошло немного времени, и вот уже книжные шкафы, сделанные по заказу, встали вдоль стен, а письменный стол — новый, с черной столешницей и выдвижными ящиками на колесиках — нашел свое место в нише гостиной. А в самом светлом ее уголке (снаружи, за окном, — зеленые луга или золотящиеся поля, а вдали, совсем далеко, — город и река, пропадающая в дымке) стоял кофейный столик на высоких хромированных ножках, которые шатались, когда отец всего лишь помешивал ложечкой свой кофе. Вокруг столика — кресла из стальных трубок. Кушетка, на ней покрывало, рисунок и расцветка не то русские, не то арабские. Разноцветные подушки. Торшеры. Маленькие лакированные столики. Шкаф с раздвижными дверцами из голубого стекла, в нем тарелки, бокалы, сифон. Ковер из Персии или Афганистана, не от господина Йеле, тот признавал только паркет или плитку из португальского мрамора. А около двери, что вела на террасу и в сад, стоял шедевр фирмы «Маркони» из орехового дерева, размером с комод, — радиоприемник и граммофон в одном корпусе, он работал день и ночь. Меломаном был отец, а не Клара. (Но Клара ходила на все концерты «Молодого оркестра».) В доме всегда звучали Моцарт, Бетховен, Брамс, или «Испанская симфония» Лало, или «Жар-птица». Проигрыватель умел составлять пластинки в стопки, они подавались, одна за другой, на вертушку. Тонарм устанавливался автоматически, отцу не надо было даже вставать из-за письменного стола. «Большие оперные хоры»! Гёста Бьёрлинг! Лео Слежак! И пластинки Энрико Карузо, которые и тогда уже были старомодными! Шлягеры «Я хотела бы быть курочкой», «Я — Лола» или «Такова любовь матросов». Джаз — отцу нравились Бенни Гудман и особенно Тедди Уилсон. А потом и Фил Хейманс, после того как он услышал ее записи в «Элит Спесиаль».