С. А. Рачинский был уже стар и слаб, вследствие нездоровья недавно оставил школьные занятия и переселился в свой дом. В школе у него делались головокружения и обмороки. Волей-неволей пришлось ему передать любимую школу своим молодым помощникам. Но, несмотря на слабость здоровья, от его личности веяло неугасимой бодростью и энергией. Глаза его горели юношеским огнем.

Бывают редкие люди, удивительной чистоты и возвышенности души, которые облагораживают всякого, кто говорит с ними; их душевный мир — это священный храм, входя в который вы забываете мелочность и пустоту жизни и становитесь перед высокими целями, святыми помыслами и глубочайшими запросами духа.

К таким людям нужно причислить и С. А. Рачинского.

Ветер нес по сухой степи тучи пыли, стремительно налетал, трепал одежду и едва не сбивал с ног. С запада ползли темные облака, надвигая грозу, а наверху небо еще было светло-бирюзовое и солнце жгло яркими весенними лучами. Холмистая степь, на которой едва начинала пробиваться трава, пустынно растянулась кругом, серая, мертвая, с потрескавшейся землей и высохшими кустами колючего бурьяна.

Впереди недалеко роща с прозрачными сквозистыми березами, на которых только начинают лопаться клейкие почки. Сквозь деревья виден какой-то сарай, — в нем можно укрыться. В роще ветер со свистом проносится по обнаженным вершинам берез, качающихся с жалобным скрипом.

Сарай сложен из неровных жердей, оставляющих широкие щели, и покрыт хворостом и дерном. Внутри сарая навалено сухое сено. В стене раньше была дверь, но она оторвана и лежит рядом с входом на земле.

Когда первые капли дождя забарабанили по сухой земле, я лег на сено и заснул под монотонный шум дождя, прерываемый раскатами грома.

В сарае было темно, должно быть уже вечерело, когда я очнулся от звуков человеческих голосов. Говорили двое, дрожащий старческий голос и молодой:

— Ты хочешь счастья? Его ты не найдешь. Знаешь, сделай что — отвернись от всего и забудь о счастье, и тогда оно побежит за тобой, и станет здесь, рядом, и в тебе самом.

— Амвросий, мне тяжело. Тоска меня мучит такая, и не знаю, что бы с собой сделать?

— Тоска? А что такое тоска? Она есть у всякого. На донышке у всякого тоска лежит. Тоска — это ядовитые капли. Ты ее не взбалтывай, береги, сверху заваливай, не давай всходить на верх. Если тоску не тушить, она одолеет, жить нельзя будет. Когда тоска всплывает, все тело загорается, мысли горят и что-то жжет душу. А ты сдержи себя, железные вериги наложи на плечи, сдави все свои помыслы и мечтания, стань степенный, сдержанный, холодный.

— И у тебя, Амвросий, тоска бывает?

— У меня-то? У меня явиться она не смеет. Свою душу я в руках держу.

— Хожу я с тобой по святым местам, молюсь, на себя тяжести накладываю, изнуряюсь постом, обеты исполняю, а все гложет, сердце перевернется и кровью обливается.

Голоса замолкли, и я опять забылся во сне.

«…Мой отец в своем кабинете сидит за большим столом, окруженный книгами. Как всегда, он в золотых очках, четыре свечи горят под зеленым абажуром. Я бы хотел теперь тихо, тихо войти в кабинет, чтобы ему не мешать. По стенам кругом стоят полки и шкафы с книгами, в темных переплетах. Я бы тихонько подошел, выбрал интересную книгу и затем сел в кожаное большое кресло рядом со столом и стал бы читать. А отец бы заметил, что я здесь, и спросил бы строго, глядя поверх очков: «Где же ты был эти три года?..»

— Странствовал… — отвечаю я.

— Что же ты делал?

— Ходил по Руси, ее дорогам, деревням, городам, монастырям и святым городищам…

— А что ты хорошего за это время сделал?

— Хорошего? Еще не знаю. Хочу пользу народу принести, добро делать… «душу свою положить на други своя»…

— Подожди, — говорит отец. — Потерпи, и твой черед придет.

…В зале сумерки, мебель чехлами одета, сквозь окно синеватый свет льется, рояль открыт, за ним сидит и играет сестра… Как давно я не слышал хорошую музыку. Соната Бетховена. Кто-то иной красивыми звуками рассказывает тебе самые сокровенные твои мечты, показывает их такими живыми, близкими. Как самоцветные камни, они переливаются разноцветными огнями. Счастье кажется возможным: музыка плачет и улыбается, и ты знаешь, что это только музыка, красивые звуки, и, как мыльные пузыри, они переливаются радугой и лопаются…»

Очнувшись, я осторожно придвинулся к стене и стал смотреть в щель между жердями. Ветер утих. Редко стояли обнаженные стволы берез с нависшими дождевыми каплями на черных ветвях, невысокие сосенки с длинными иглами, полными воды, и корявая ель с вылезшими из земли кривыми корнями.

Под густыми ветвями ели на коленях стоял маленький горбатенький старичок, неподвижно, как ель, обрызганная дождем, и его грубый армяк, разодранный и в заплатах, был такого же бурого цвета, как и еловые корни.

На сучке ели перед ним висела иконка в медном окладе.

Отодвинувшись от стены, я опять лег на сено. Капли дождя изредка стучали, падая на землю. Хотелось заговорить со странниками, но я не смел нарушать молитвы старика и прислушивался, стараясь уловить какое-либо движение. Послышались приближающиеся новые голоса:

— Здесь можно укрыться, обсушиться. Чего по грязи и дождю далее идти?

— Да тут люди какие-то!

— Ну и хорошо. С ними и дальше пойдем. Скопом к вечеру лучше идти.

В сарай вошла высокая смуглая девушка в бурой сермяге. Темные расширенные глаза смотрели робко и в то же время сосредоточенно, словно вглядываясь в свою, внутреннюю, скрытую от людей мысль. Девушка опиралась на посох, за спиной ее висела котомка. Не снимая котомку, она присела на пороге. Следом за ней вошел высокий сгорбленный старик, босой, тоже с котомкой, сверх нее были подвязаны сапоги.

— Да тут человек есть, — заметил старик. — Здравствуй, молодец хороший! Огоньку бы развести, малость обсушиться…

Старик снял котомку, стал вытаскивать сучья из груды хвороста и жердей, наваленных в углу сарая, быстро сложил костер возле входа, подсунул клок сухого сена и развел огонь. Тогда девушка скинула с плеч свою котомку и подсела к костру, глядя на огонь задумчивыми глазами.

Старик, присев на землю у костра, скинул свой армяк и стал раскуривать большую трубку. Промокнув под дождем, греясь возле огня, старик, видимо, почувствовал себя хорошо и стал словоохотлив. Он сообщил, что зовут его Фомой Пинчуком, был он солдатом, участвовал в Восточной войне[24], теперь идет на богомолье к Троице-Сергию[25], а оттуда в Киев, а дальше в Одессу на пароход, какой повезет в Иерусалим; жить ему, вероятно, осталось уже недолго, так перед смертью хочет помолиться…

— А это, — указал он на девушку, — Настя Плотникова, — идет отца своего искать в Казань. Она из соседней деревни, отца ее Трифона хорошо знаю. Степенный мужик, да запропастился куда-то.

Я слушал Фому и ждал, когда же появятся те два странника, молодой и старик, говорившие за стеной. Вскоре они показались перед сараем, но оба с котомками за плечами, как видно, собираясь уходить. Старику Амвросию приглянулся огонек, захотелось погреться, молодой его спутник уговаривал пойти дальше, но потом уступил, и оба подошли к костру.

Сложив у стены свои котомки, Амвросий подсел к старику солдату, а молодой спутник, оглядев всех рассеянным взглядом, вышел из сарая.

Некоторое время он стоял в дверях, глядя в даль, степь, видневшуюся за березовыми стволами, и пошел на опушку рощи. Был он высок и тонок, узкоплечий, бурая сермяга, широко висевшая на нем, не закрывала тонкой и длинной шеи. Смуглый, с темными глазами, глядевшими рассеянно. Но несмотря на бедную сермягу, онучи и лапти, гордость и независимость замечались в его движениях и манере говорить.