Владимир Ильич решил, что это место как нельзя лучше подходит для размещения партийной школы. Слушателей можно представить мэру как сельских учителей из России, собравшихся на семинар. Впрочем, симпатичного виноградаря подробности интересовали мало. Главное – приезжие будут платить его односельчанам за наем помещений и покупать у крестьян провизию, а это какой-никакой доход.
Под класс для занятий нашли большой застекленный сарай на Гран-рю. Некогда сарай предназначался для карет, потом в нем была столярная мастерская, а в последнее время – склад всякого хлама. Стены-окна сарая выходили и во внутренний двор, и на соседнюю улицу. Каждая стена имела дверь – немаловажное преимущество, хотя ничто здесь не предвещало тревог… Ученики школы устроили аврал: вооружились ведрами, щетками, скребли и чистили, устанавливали столы и скамьи. Командовала товарищ Инесса. Такая необычайно красивая, что Серго с трудом мог оторвать от нее взгляд. Золотоволосая, большеглазая, по-девичьи гибкая, она, мило грассируя, отдавала приказания, сама показывая пример – засучила рукава и орудовала мокрой тряпкой. Серго решил: одна из слушательниц. Оказалось, преподавательница! Год назад она в Брюсселе сдала экзамены на лиценциата экономических наук, а весной окончила еще и гуманитарный факультет Сорбонны. Здесь, в Лонжюмо, Ленин поручил ей читать лекции и вести занятия. Товарищ Инесса арендовала на свои деньги и этот застекленный сарай, и сняла несколько комнатушек для учеников, помещение для общешкольной столовой. Сама она поселилась на втором этаже того дома, где под крышей, в узкой мансарде, обосновался Серго и еще двое слушателей – Захар и Семен.
Увидев Инессу с рослым мальчуганом, Серго удивился:
– Как похож! Неужели у вас такой большой сын?
Она рассмеялась:
– Андрюша – младший. У меня еще четверо. Два сына и две дочурки. – В ее голосе были и гордость и грусть.
Позже Серго узнал: четверо там, в России, куда ей, беглой из Архангельской ссылки, дорога заказана. И еще узнал: жена богатого московского текстильного фабриканта, товарищ Инесса уже много лет – куда больше, чем Серго! – безраздельно занята революционной работой. Серго смотрел на нее завороженными глазами. Так же смотрели на нее и все другие.
Начались занятия. Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Инесса Федоровна остались жить здесь, а другие лекторы приезжали из Парижа. Лето выдалось жарким. Вечерами, после занятий, гурьбой шли купаться на реку с красивым названием Иветта, иногда отправлялись и в дальние прогулки в долину, к башне старинного замка. Россияне ходили босиком, чем приводили в изумление местных жителей.
Серго видел, как в свободные часы Владимир Ильич оставлял дом и из пыльной деревушки уходил с книгами в поле или уезжал на велосипеде к аэродрому Бретеньи-сюр-Орж, неподалеку от Лонжюмо, – он с неослабным интересом следил за развитием воздухоплавания, не пропускал ни одного «митинга» аэропланов на аэродромах под Парижем.
После окончания школы каждый слушатель должен был вернуться на революционную работу в Россию. Поэтому курсанты не знали подлинных имен друг друга. Просто: «Петр из Сормова», «Савва из Екатеринослава», «Вано из Тифлиса»… Можно было лишь догадываться об их профессиях: Петр – кровельщик, Иван – металлист, Олег – электромонтер… Ближе, чем с другими, Серго познакомился с петербуржцем Захаром, рабочим-кожевенником, судя по оброненным словам – участником революции пятого года, и литейщиком Семеном, начавшим работу в партии еще в конце прошлого века. Но даже и с ними, выполняя требование Владимира Ильича о строгой конспирации, он о личном говорил мало.
Захар, правда, однажды рассказал, как сам стал революционером:
– Считай, совсем еще пацаном был, подмастерьем у сапожника, когда все переменилось в моей жизни… И раньше доводилось слыхивать о каких-то «сицилистах», но смысла этого слова не понимал. Знал лишь: «сицилисты» идут против царя, жандармы ловят их и засылают, куда Макар телят не гонял. А как идут? Зачем? За что?.. В то лето в наше местечко вернулся молодой рабочий. Хлопца выслали за участие в забастовке на заводе. Теперь, как только он вернулся, жандармы снова хап его – и в участок. Прибежали с улицы к нам в мастерскую соседи: «Братцы, вы только послушайте!» А из окон участка такие душераздирающие крики, что волосы дыбом. А как подойдешь, когда на ступенях – ражий жандарм с револьвером и шашкой?.. Наутро власти объявили, что рабочий тот покончил с собой в участке – повесился на лохмотьях. Отдали тело его родным. Как увидали страшные кровоподтеки, рану в паху – поняли: наглое и открытое убийство беззащитного! И тут забыли мы о страхе. Не было ни одного рабочего и ремесленника в местечке, кто бы не возжаждал мести. Сотни агитаторов не сумели бы так пробудить наше пролетарское сознание, так сплотить нас, как это преступление царских охранников. На демонстрацию вышли все! Я услышал такие слова над могилой ни кому прежде, как мне казалось, не знакомого хлопца, почти моего ровесника, что в голову вдруг вонзилась мысль: есть, оказывается, великое братство, есть умные друзья, которые способны указать цель жизни! Эта мысль и перевернула мою душу, толкнула к тому братству!..
В голосе Захара звучала горячность, не остуженная временем.
Он помолчал, потом с усмешкой, хмыкнув в усы, завершил свой рассказ:
– Ну а через год на той же самой улице арестовали и меня уже как члена революционной организации. Бросили в тот же самый участок. А потом известно что: Сибирь-матушка…
Сюда, в Париж, Захар добрался после очередного побега – из Тобольской губернии, перед тем два года отсидел в Николаевских ротах в Перми.
Семен не был разговорчив. Откуда, как оказался здесь – ни слова. Серго думал: вот так через месяц-другой разъедутся они в разные стороны, и если доведется еще встретиться – то разве что в «Крестах», «Бутырках» или на сибирском этапе…
Занятия шли по расписанию. Каждый день – три или четыре полуторачасовых лекции: политическая экономия, теория и практика социализма в России, история социалистического движения в Европе, рабочее законодательство, курс исторического материализма, да еще лекции по литературе и искусству, семинары, диспуты… Университет! Давненько не приходилось так напряженно шевелить мозгами – это тебе не фельдшерская школа в Тифлисе. Только бы не ударить лицом в грязь перед Владимиром Ильичем, товарищем Инессой или товарищем Александровым!..
С полуночи по Гран-рю начинали скрипеть тяжело груженные фуры. Крестьяне со всей округи везли в Париж к утренним базарам цыплят и поросят, спаржу и молодую картошку, первые фрукты и прошлогоднее вино. Казалось, то скрипят зубы ненасытного города, ворчит его чрево. Дорога затихала лишь к рассвету. С первыми петухами падал на койку и Серго. Чтобы через два часа бодрым, с выбритыми до синевы щеками и блестящими от волнения глазами сидеть за широким, грубо обтесанного дерева, столом и во все уши слушать певучий, с милым французским «р» голос лиценциата экономических наук и бояться пропустить хоть одно слово.
В последние дни Владимир Ильич, проведя занятие или прочитав лекцию в школе, уезжал из Лонжюмо в Париж. Вконец усталый, возвращался уже к полуночи. Однако утром непременно приходил в их сарай-класс.
Однажды после лекции он попросил Серго:
– Загляните ко мне вечерком вместе с Захаром и Семеном.
А когда они разместились в тесной его комнатке за столом с неизменным самоваром, сказал:
– Вы, товарищи, уже давно в Париже и имели возможность разобраться, что к чему… Надеюсь, вы понимаете, что наша партия подошла к одному из критических моментов. И мы, большевики, должны напрячь все силы, чтобы до конца выяснить свою принципиальную линию, сплотиться – и опять, как прежде, вывести партию на верную дорогу. Не так ли, товарищи?
Они слушали очень внимательно.
– В России – все приметы нового революционного подъема. Поэтому нам тем более необходимо дружно взяться за восстановление действительно революционной РСДРП. А для этого первое и главное – решительно и окончательно порвать с ликвидаторами, которые стали, по существу, прислужниками Столыпина. Вы согласны со мной?