А рыба в те дни плескалась, поднималась со дна в любом озерце и в овраге, в любой балочке и канаве. Одним словом, везде и всюду, где еще вчера стояло весеннее половодье. И брали эту рыбу и в фитили, и в сети, да и на удочку она шла хорошо — только закидывай да меняй почаще насадку. Но, прежде чем сделать удочку, надо иметь удилище. И не простое, а из березы…

Как-то пошел я за удилищем в ближний колок. И вот уже срезал два или три — и тут меня увидел лесник. Я был так увлечен своим делом, что даже не заметил, как подъехал Федот Михайлович. Он ездил на каких-то особенных, просто бесшумных дрожках. И когда я услышал за спиной неясный и приглушенный шорох и треск какой-то веточки под ногами — я сразу же оглянулся. На меня смотрел сердитый старик и покачивал головой. Он казался мне тогда высоким и даже огромным, точно какой-то великан или медведь. И этот медведь шел на меня.

— Ты чё делашь, малец? Ты же режешь кусты, а они еще пожить не успели. А если тебя резать ножом?

Я застыл на месте, и вся кровь прилила к голове. Такого страха я еще никогда не испытывал. А он опять обратился ко мне. Глаза его чуть посветлели и подобрели, как будто бы что-то вспомнил. Так и есть:

— Ты не Анны Тимофеевны сын?

— Сын… — ответил я тихим придавленным голосом. А он вдруг подошел ко мне близко, почти вплотную и стал гладить по голове:

— Рыженький, красенький, удалая головушка. Поди, и ребятишки дразнят тебя? Они же у нас обормоты.

— Меня не дразнят! — сказал я обиженно и захныкал.

— Ну чё ты! Я пошутел! Конечно, тебя не должны дразнить, матушку-то твою сильно любят у нас. Хорошая женщина, правильная душа… А ты, выходит, у нас сирота?

— Не сирота я, не ври! — начал я горячиться, и голос мой перешел на крик, и лесник опять начал гладить мои волосы, уговаривать:

— Ну чё так распыхтелся? Чё такое не ври?.. Я и говорю, что не сирота. Мало ли как случатся. Похоронка еще не указ. Ждите отца и, может, дождетеся. А удилишки возьми себе. Но больше молоду березу не порти. Если надо уж сильно — я понимаю, — срежь сухой прутик, их хватит, сухих-то, вот и лес маленько почистишь, и себе — не в убыток. А мамке-то привет передай, а я дале поеду. Смотри — какой нынче теплый май. Не май, а ровно июль. И береза вся распустилася, вон стоит какая лохматая. Ты жалей ее — она отблагодарит тебя. Любое дерево надо жалеть…

Потом он еще постоял немного, повздыхал, поворчал — и уехал. Но еще долго в этот день не отпускал меня страх. И пока нес до дома удилишки, все время оглядывался — вдруг сзади на своих дрожках крадется лесник, вдруг откуда-нибудь раздастся его голосок. А на другой день сидели за столом, и мать посмотрела на меня хитро и весело: «Ну как, не арестовал тебя Федот Михайлович с удилишками? — Я ничего не ответил, она покачала головой и добавила: — Ты его не бойся. Он добрый. У него — каждое дерево на учете. Он даже имена дает им, потом ходит возле них, разговаривает… И сам он тоже как крепкое дерево, у которого нет износа, нет возраста..»

И права была мать: напоминал лесник сухое крепкое дерево. А потом — в старших классах я прочитал у Тургенева про Калиныча. И сразу вспомнил нашего лесника. Как будто братья они были родные — такая же походка, такой же голос и те же повадки… И травы целебные знал наш лесник, и любую зверюшку он понимал. А сколько было в нем доброты и любви. Бывало такое, когда он сам привозил какой-нибудь одинокой старушке сухоподстою. И никакой платы, упаси бог, никакой!

А потом он все-таки стал болеть. Но лежать в кровати ему не хотелось, и он выползал за ворота. И сидел на лавочке возле дома и смотрел, как мимо идут люди, едут подводы, и со всеми он старался заговорить — особенно с нами, мальчишками. Он любил смотреть наши игры, любил слушать наши споры и даже сам в них участвовал. Ходил он уже плохо, но когда мы убегали за Тобол в рощу — он тоже не отставал от нас. И добирался до рощи любыми путями… Посмотришь, а он уже сидит где-нибудь под березой. И глаза хитренькие, что-то соображают…

А роща наша манила всех. Приходили туда люди в воскресные дни, да и просто так бывали — попеть песни или просто так — посидеть на траве. В городах люди спешат в театры, в музеи, а наши утятские люди ходили в рощу. Ходили, как в храм, как в театр, как на праздник. А что делать, Федор, даже в военное время душе нужен отдых. Вот и шли люди в рощу, ведь природа нам дана для тишины, для удивления.

Эта роща, сын, у нас была на левом берегу Тобола, а на правом рос богатый сосновый бор. И водились в этом бору зайцы и косули — ну и, конечно, полно было грибов и ягод, особенно земляники. Ее росло великое множество — садись на колени и собирай. На двух метрах можно набрать ведерко, но если этот двор пройти не повдоль, а поперек, то увидишь, что к этому бору примыкает озеро Окулинкино, а у самого озера тоже растет борок. Пусть и не большой, но веселый, приметный. Сосенки-подростки радуют глаз, а посадил их все тот же Федот Михайлович. А помогали ему мы — утятские школьники. И я тоже был среди них, потому и горжусь…

А работали мы быстро и весело. Саженцы лесник привозил из питомника, а мы садили их в готовые лунки, присыпали сухим песочком и черноземом, а потом поливали. Воду приносили из озера, а песок брали в карьере. И вот уж наша работа закончена… Говорят, если дерево выхаживают добрые руки, то оно растет быстро, стремительно, а у нас, конечно же, были добрые безгрешные руки: у детей-то еще какие грехи. И лесник так же считает:

— Ну спасибо вам, мои милые! Через пять лет зашумит этот борок. Честное слово даю, потом вспомните старика.

И вот уж мы домой собираемся, а он сидит в борозде, чего-то ждет. Кричим ему:

— Пойдете с нами, Федот Михайлович? Вы заболели?

— Нет, не заболел, не заболел. Да вам не понять…

А мы опять пристаем:

— Что с вами, Федот Михайлович?

— Не понять вам, ребятишки вы мои, ребятишки… Да мне же самого себя жалко… — Он достал платок и вытер глаза. — Вот вы доживете, увидите, а уж я не доживу…

— Чего увидим?

— А как зашумят тут сосенки, потянутся к солнышку. Как придут сюда белки и зайцы. Как хорошо-то!.. Это у вас получится хорошо, а мне-то уж будет плохо. — Он опять смахнул слезы. — Так и будет, как говорю. Чувствую я — пора укладывать свои кошели. В последнюю дорогу, ребятки, в последнюю…

Так и вышло, как говорил. Не увидел он, как растет его сосновый борок, не дождался… Хоронили его всей деревней, хорошие слова говорили у гроба, но все равно… Лучше жил бы и жил он на свете, лучше б не затухал этот дорогой костерок. Костерок? Да, сын, я не оговорился, а ты не ослышался. Жизнь каждая — и моя тоже и твоя, Федор, жизнь — это костерок на резком холодном ветру. И горит он то сильно, то слабенько, то просто тлеет, а то пылает. И горит он и днем и ночью, пока не настанет последний час. И вот для Федота Михайловича он настал…

Хоронили мы его в начале зимы. Все деревья стояли в белых снегах, как в белых простынках. И уж потом, когда вырос холмик, снова пошел сильный снег.

— Пусть будет пухом тебе земля, — сказала моя мать. Ее поддержали:

— Добрый был человек, вот и дает господь нам снежку…

— К урожаю это, к хорошему урожаю…

А ночью, помню, ударил мороз. Где-то под утро бабушка послала меня проведать Маньку — надавай, мол, свежего сена корове, а то застынет наша доена. Я вышел на крыльцо. Мороз наступал, потрескивала под домом земля. И вдруг меня точно стукнуло, осенило: «А ведь ему, наверно, еще холоднее в глубокой могиле? Бедный, несчастный Федот Михайлович…» Я, помню, поднял глаза и увидел звезды. Они были белого, непривычного цвета. Близился рассвет, ночь уходила, а мороз наступал. Мне стало так жутко, как будто тоже надо было отправляться в такую же могилу. Я что-то крикнул — и сразу на крыльцо выскочила мать и прижала меня к себе: «Что с тобой, что с тобой?» Но я ничего не мог ответить… Много, очень много лет мелькнуло с тех пор, а я все помню, точно это случилось вчера. Видно, нет ничего печальнее, чем выходить ранним утром на крыльцо и смотреть на белые, стылые звезды. Тяжело тогда и одиноко душе. И думается о чем-то таком же горьком и страшном, что еще хуже, тоскливее смерти… Так же печально смотреть и на море, когда оно в дожде и в тумане. И не хочется даже жить, и не веришь в надежды… Но я, наверное, снова отвлекся, свернул с дороги. Я ведь начал о костерке, который горел в душе нашего лесника. Так вот — не потух он, не затерялся в наших трудных днях и печалях. Сейчас в Утятке работает лесником его сын Александр Федотович Сартаков. А над озерком Окулинкино шумит, поднимается к небу молодой сосновый борок, и называют его люди «Федотовским».