— А я все равно не верю в зеркало! Не бывает… — опять Ленька лезет на грех. Он знает, что теперь мать рассердится и начнет убеждать его, горячиться да вспоминать, а ему то и нужно — послушать эти тайны и чудеса.

— Хоть верь, хошь не верь, — продолжает мать, — но только Ленка сама рассказывала, да и Николай подтверждал.

— Она, поди, уснула у зеркала. И сочинила во сне, — не унимается Ленька, а у самого глазки, как у хорька. И веселье в них. Но мать то ли не видит, то ли увлеклась.

— Зачем заснула, тут не заснешь. Тут сидишь на стуле, себя не чуешь. Тут человек-то весь напрягается. Все косточки его дрожат да подпрыгивают. Каку надо сохранять выдержку, а не то заболешь, не к нам будь сказано. Сильно, Леня, по нервам бьет, а мы все, говорят, из нервов. Да и ворожить надо правильно…

— Как надо-то? — снова ловит ее сын на слове и смотрит матери прямо в лицо, не мигает. Но мать не отводит глаз, а потом делает знак рукой — подвигайся, мол, слушай.

— А я расскажу, сынок, все по порядку. Как надо правильно и неправильно. Садись поближе, запоминай.

И Ленька замолкает и подвигается ближе. Лицо у него спокойное, любопытное. Мать потихоньку рассказывает, словно бы сказку, или книгу читает:

— Гадать на зеркале надо правильно, а неправильно всяк сумет. Ты хоть понимать меня, Леня?

Он вначале молчит, потом встряхивает головой и невпопад отвечает:

— Слышу, мама, все слышу.

— Коли слышишь, то хорошо. В жизни многое пригодится. Жизнь-то долгая, Леня. Не узнашь, где падешь, где споткнешься, так стары люди говаривали. Значит так, надо хозяйке вначале одеть чисту рубаху, да волосы свои распустить, да вынуть все гребешки, и чтоб никакой прически. А потом ночи жди, чтобы было двенадцать часов. И раньше нельзя, и позже нельзя. Чтобы только полночь была, чтобы ровно двенадцать. В это время зеркало ставится, а хозяйка или человек какой — напротив его. А зеркало нитками все опутывается, а концы ниток в руки берешь, и свечу зажигашь в то же время. Как свечка заколыбатся, как кверху заколыхат — так и смотри в зеркало, напрягайся теперь, кого загадать, тот и покажется. Встанет в рост и пойдет на тебя. Но ты его близко не допускай. Нельзя близко, да и опасно. Как только он близко окажется, как только дыханье услышишь, так сразу хватай в руки ножницы и обстригай нитяные концы. А не поможет, то в дверь ногой хабалясни, да не просто так, а приговаривай про себя: «Давай сгинь, пропади! Давай сгинь, пропади!» Так меня бабушка Дарья учила. Честно слово, не вру…

— Честно слово-то — не корова, его можно продавать, — смеется Ленька и замолкает на полуслове. Не хотел ведь, нечаянно вылетело, просто вспомнилась поговорка, а вот мать, наверно, обиделась, — и он ежит плечи, и лицо виноватое, и глаза повлажнели — на мокром месте. Жалко, жалко до слез этой истории: вдруг мать сейчас замолчит и не докончит рассказ. Но та и не думала обижаться. Она только посмотрела на него долгим взглядом, позевнула рассеянно и снова заговорила:

— Вот так наши девки и узнавали про женихов. Так же Ленка Ловыгина зажгла свечку, уставилась в зеркало, а че оно зеркало — правда есть правда. На нее сразу Коля Семенов пошел. В шинели сам, а лоб в белых бинтах… Ленка сразу глаза зажмурила, а чего оно — жмурь не жмурь. Она и ошалела от радости. А потом и забыла про ножницы, забыла, что нитки надо остричь. Только вспомнила в самый последний момент. Стала стричь — че-то твердо, еле пальцы выдержали, пока вела ножницами. А прошла минута-другая, зажгла свет, поглядела, а в руках-то кусок шинели! Остригла ведь у Коли шинель. Ладно, все хорошо. А через месяц сам Николай заявился, отпустили в отпуск из армии. Он ведь попадал в каку-то аварию. Вот он отпуск и заслужил… А домой зашел, посмотрели у парня шинелку, проверили, а че проверять — от полы-то отстрижено. Повертели, похмыкали — дело ясно, как день. Побежали за Ленкой, предупредили. Она принесла тот лоскуток, его сразу приложили. Он как раз тут и был — опять цела шинель, нашлася потеря. Вот так, Леня, случатся. На удивление…

— Лена-то испугалась? Как потом было? — Ленька дышит сильнее, волнуется, он уж слышал про эту Лену от матери, но каждый раз по-другому. Оттого ему забавно и любопытно, и почему-то страшно немного, даже холодно на затылке.

— Че потом? Потом кошка с котом. К шинели лоскуток-то приложили, как жизнь Ленкину к солдату приложили, потом поженили их да поздравили, и я на той свадьбе была. Мед и бражку пила, — смеется мать и хочет погладить сына по голове, но тот ловко увертывается, а сам вторит ей:

— По усам текло, а в рот не попало. Да ты, мама, вроде и не пила никогда?.. Так что не наговаривай на себя, не придумывай.

— Вроде, вроде. Ни от чего не зарекайся, сынок. Я вот сейчас на тебя загадаю. И куда девались эти подлы картешки! Разорвала бы их на мелкие кусочки да в огонь побросала. Нет, ты как хошь, а я ненавижу. Ненавижу эти чертовы карты! За че верим им, доверям? Вот пойду в уборну да в яму брошу. Нет, ты как хошь…

Ленька смотрит на нее исподлобья — давай, давай, мол, кричи. Знаем мы эти крики, привыкли. И он делает серьезное лицо, а в глазах бегают огоньки.

— Если карт не найти, давай погадаем на зеркало?

— Ох, сынок, молодой ты, а хитрой. И в кого ты такой натрыжной — не дай бог с тобой связка… Я живу простофилей, и отец твой был — всегда отдаст последню рубаху, последни носочки сымет с себя и на соседа наденет, а сам пойдет босиком. А ты, сынок, поумнее…

Но случилось так, что Ленька все равно дождался гадания. Пригодилось и зеркало, да еще как пригодилось. А началось все с гусей.

Мать задумала разводить гусей. Хоть Ленька отговаривал, но она ни в какую. На зиму, мол, всегда с мясом будем, да и корму надо немного. Гусь — птица умная, сам пропитанье добудет. Задумала — сделала. Купила где-то гусиху и гусака. Посадила гусиху на яйца и стала дожидаться цыплят. Гуси жили в пригоне, там и загородка была, и корыто для корма стояло, там и для гусят было уже отгорожено, хоть и нет их еще, но ведь будут же обязательно. Будут-то будут, но только не дождались приплода хозяева, только горе одно дождались.

Зашел однажды Ленька в пригон — и сразу в слезы: кругом побитые яйца, точно их сапогами топтали, а самих гусей нет. Следом мать прибежала, заохала, а что охать — полный разгром. Мать в слезы, а сын не дает ей реветь, уговаривает:

— Нашла об чем, о гусях. Это их какие-то пьяницы утащили…

Она согласилась, но не сдавалась:

— Так-то оно так, да назад-то как? Зачем бы заводить их, коли терять. Где это, Ленька, записано? Да в какой есть бумаге? И не успокаивай даже, жалко мне. Но кто же это украл?! И не сгоготали, а может, уснули мы, а они гоготали.

— А давай, мама, сворожим? — вдруг сказал Ленька, и в глазах у него замелькало веселое.

— Бог с тобой, Леня. Я уж давно не брала картотек. Нельзя часто судьбу пытать.

— А мы на зеркало…

— Ну ладно, — неожиданно согласилась мать и сразу повеселела. — На гусей-то можно на зеркало, это на людей я боюсь, а на гусей-то сам бог велел. Выведем ворюгу на зеркало. Выведем, все равно не уйдет, — повторила она о ком-то для устрашения и еще сильней покраснела, нахмурила лоб. — Дождемся, Леня, ночного часа. Днем нельзя, не получится.

Тот день он с трудом переждал — так хотелось посмотреть на гадание. Хотелось, и чего-то боялся. Не зря мать всегда отговаривала от зеркала. Страшно все, непривычно, и за себя не ручаешься. Сердце билось толчками и дергалось, как будто Ленька лез в гору и ноги раскатывались. И чтобы прийти в себя, успокоиться, он выходил на крыльцо и прислушивался. А чего слушал — сам не знал. Вдалеке поезд постукивал. И Ленька опять в дом зашел.

— Скоро, мама?

— Скоро, скоро! Сейчас пойду простынку поглажу. Она пригодится нам…

— Мы будем на зеркало? Как Лена Ловыгина? — не унимается Ленька, опять лезет к матери. Он занялся сейчас разговорами, чтобы страх отогнать.

— Перестань, сынок, неуж не дождешься. И не брякай мне под руку.