— Мой, сучёныш, — ласково улыбаясь, сказал он. — Всё было не зря. Я всегда знал, что ты тот, кто мне нужен. Не плачь, это потому что в первый раз. Потом будет приятно.

— А будет «потом»? — очень тихим шёпотом выдавил из себя Давид.

— Конечно! Просто такая сильная любовь… Это она!.. Ты ещё не знаешь… — засыпая, бормотал Антон. Он блаженно улыбался и вяло теребил волосы своего «любовника». А Давид не мог заснуть, но и не двигался и даже не моргал. Смотрел в лицо своего насильника вмиг повзрослевшими глазами не меньше часа. И перед тем, как найти в себе силы отвернуться, твёрдо сказал:

— Это не любовь, я знаю, это не она…»

______________________

* «Просто такая сильная любовь», песня гр. «Звери» (Р. Билык, 2001)

— 9 —

«Заметила даже Лидуля.

— Давид, ты не заболел? Антон, ты лучше знаешь — что с ним? Уже неделю мальчик серый, и глазки совсем потухли. Или ты влюбился? — закончила она игривым тоном.

— Ага, ма, это любовь! — под стать ей продолжил псих.

— И кто эта девочка? — наивно спросила Лидия Еремеевна.

— Ма, что сразу девочка-то? Может, это любовь к школе, к малой родине — нашему городу, к нашей семье, — цинично развивал тему Антон. — Есть, в конце концов, кошки-собаки, ну или мальчики…

— Ну, не хотите говорить, не говорите, — быстро потеряла интерес к разговору Лидуля. Она всегда быстро теряла интерес. Начала учить иврит — надоело через неделю, занялась йогой — наскучило за три занятия, завела себе второго сыночка — устала уже на второй день, передав все права на него своему первому отпрыску. Женщина положительная, но непостоянная…

А Давид действительно ходил серый: тусклый взгляд, синюшные губы, серые тени под глазами, опущенные плечи, шаркающая походка, да и движений минимум. Парализован при общем здоровье. Аппетита нет, размазывает по тарелке кашу или сортирует вилкой еду. Во дворе с собаками не играет. Илье не звонит и на его звонки не отвечает. Вообще из дома не выходит. Даже «мил человек», однажды увидев его внизу, спросил:

— Что-то случилось?

— Нет, всё отлично.

Не хватило сил съязвить, ответил спокойно, без иронии, без чувств, без настроения. Их просто не было: чувств и настроения. Он осознавал, что умирает как личность. Организм живёт и ощущает боль, но личность ничего не ощущает, её как бы нет. Не было сил злиться и жалеть себя.

Так стало, конечно, не сразу. После той ночи его «я» ещё было живо, его лихорадило и колотило, оно изливалось слезами и даже бранью. На следующее утро Антон ворвался в душ, выбив дверь, потому что услышал вой. Отхлестал Давида по щекам, выволок голого, вытер сам, заставил выпить успокоительного и запретил чинить замок на двери в ванную комнату. Понимал ли Антон причины той истерики? Конечно, понимал. Но отказываться от своих намерений не собирался — уже через два дня он изнасиловал мальчишку ещё раз. В этот раз сопротивления было меньше, но боли столько же.

В первый понедельник июля Антон убил все надежды Давида вырваться из этого опостылевшего дома хотя бы в связи с тем, что он окончил школу и осенью ему будет восемнадцать. За обедом, когда Давид давился гречкой под тотальным присмотром своего насильника, редкий гость в доме — Юрий Владимирович — вдруг поинтересовался, где Давид («как бы сын») будет учиться дальше.

— Я хотел ехать в Пермь, в фармацевтический… — робко ответил «как бы сын».

— Это с Бархатовым, что ли? — тут же взвился Антон. — А меня ты спросил? Никаких «пермей». Если хочешь учиться, то только в наш вуз, вон на экономический, я тебе заодно помогу, чем смогу. А Илюха и без тебя справится. Ишь, удумал!

— А что? — неожиданно высказал своё мнение Юрий Владимирович. — Фармацевт — это хорошая профессия. Опять же целевое можно оформить и на бюджете учиться, а на твоём экономическом нет бюджета. — И сразу стало понятно, о чём беспокоится отец семейства.

— Так, па, я сказал, где он будет учиться? Значит, так и будет! А твоему Илюхе я сам скажу, чтобы отваливал по-хорошему. Ты никуда не поедешь! Неужели не ясно?

Гречка с котлетой встали поперёк горла. Давид начал кашлять, да так сильно, что слёзы из глаз. Испортил всем аппетит… Именно после этого разговора воля к жизни была сломана, он откашлял её вместе с гречкой. Стало всё равно: кто он, зачем он, за что его так, когда это кончится, как отомстить, кто может помочь? Не хотелось мстить, чего-то ждать, с кем-то дружить, бороться, мечтать, жить. Давид превратился в бездушную куклу, которую поднимают, кормят, пытаются расшевелить, наказать, целуют, переодевают, укладывают спать и трахают. Да, он не просто кукла, он — резиновая кукла из секс-шопа. Правда, рот всегда закрыт, но в остальном… Большую часть времени он лежал либо у себя, либо у Антона, либо в пати-комнате и безмозгло смотрел в потолок, ничего не читал, музыку не слушал, телек не смотрел и даже не двигался. Полная апатия.

Антона это бесило, он принимал меры: шутил, щекотал, бил, волок под холодный душ, возил на озеро показать красоту, заставлял принимать лекарство, пробовал напоить водкой и даже повёз его к Бархатовым, чтобы парень попрощался с другом, который уезжал подавать документы в разные вузы. Сам трындел с Максом, а Давида втолкнул в комнату к изумлённому Илье.

— Ух ты! Пропажа объявилась! — вскричал Илья. — Какими судьбами? Какого чёрта ты не отвечаешь на мои звонки?

— Так получилось.

— Что с голосом? Простыл?

— Да, наверное.

— Но почему, гад ты такой, ты не едешь со мной?

— Я передумал, я на экономический поступаю.

— Ты охренел? Тебе нельзя оставаться у Голиковых! Да и какой экономический? Тебе это надо? Ты ж о другом мечтал!

— Ну… перемечтал. Голиковы оплатят контракт.

— Боишься не поступить со мной? Да пройдёшь! Вот увидишь! У тебя неплохие баллы! В конце концов, если Голиковы платят за экономический, почему бы им не раскошелиться на фармацевтику?

— Илья, я не поеду, уже всё решено. Сегодня отдали документы.

— Давид, тебе псих не разрешил? — понизив голос, спросил Илья. — Это он? Скажи.

— Нет. Всё хорошо. Я сам. Прости, я оказался тебе плохим другом.

— Блин! Давид! Чего ты несёшь? Какое «прости»? Оживай! Что за ответы? Объясни нормально!

Но Давид не оживал: бездушно, безэмоционально, не смотря в глаза, «да», «нет», «может быть», ничего вразумительного не добиться. Илья расстроился, он чувствовал, что дело в Голиковых, вернее в этом придурке, что сейчас болтал в соседней комнате с Максом, но его друг замкнулся. Илья перевёл разговор в другое русло, ожидая, что это отвлечёт от, возможно, тяжёлой для Давида темы. Но и последние сплетни об одноклассниках, и обсуждение последних матчей лиги чемпионов, и сетование на то, что отец не желает пока покупать машину, не выводили Давида из анабиоза. В его глазах не наблюдалось ни отчаяния, ни тоски, ни раздражения, ни-че-го. Заглянул Макс, позвал перекусить. Давид сказал, что пойдёт в туалет и в ванную…

Когда безрадостный гость выходил из ванной комнаты, его караулил Макс. Он выключил свет в ванной, толкнул парня обратно, прижал к стене своим телом и жарко зашептал в ухо через махровое полотенце, что тут свисало:

— Солнце моё… Я уверен, что ты уже созрел… Я же вижу, я знаю, что уже невмоготу. Сейчас самое время вспомнить наш тогдашний разговор. Помнишь? — Давид кивнул. — Отлично. Думай, действуй, я жду. Запоминай: девять, три двойки, ноль девять, ноль пять, сорок пять. Никуда не записывай. Всё очень легко: три двойки и дата победы над фашистами. Девятое мая сорок пятого года. Чуешь, как символично? Мой телефон — это твоя победа над Тошей. Всё! Беги, а то сейчас разыскивать нас начнёт. И помни, я обещания сдерживаю, у меня всё готово. А от того, что с тобой случилось, не умирают, напротив, жизнь чувствуют острее! Иди… — И он выпихнул Давида из ванной комнаты. Конечно, эти слова не возымели никакого волшебного воздействия на парня. Никакой тяги к мести не появилось, казалось, что они сказаны впустую. Но всё же Макс был уверен, что всё не зря, что развязка была близко. Его интуиция никогда его не подводила.