Как всегда, я спешил с выводами и осуждениями. Прошло время, и Хуан пожаловался мне, что, сколько ни пытался, не может заниматься сексом с презервативом. Не получается, и все тут. Он даже просил врача, чтобы ему выписали «Виагру». В расчете, что «Виагра» решит проблему.

Но его поэтическая натура противилась всему искусственному. Стоило ему надеть презерватив (извиняюсь за натуралистические подробности), как член тут же терял свои боевые качества…

Хуан тогда предложил своей красавице порвать с ним, хотя уже успел к ней привязаться. Не хотел подвергать ее риску. Однако она не желала с ним расставаться. Ради своего возлюбленного даже пыталась бросить курить траву, представляете? Хуан ей поставил такое условие, и она согласилась. Оставить любимую пахучую траву ради зараженного СПИДом Хуана! Правда, с травой ничего у девушки не получилось, но попытка была.

Хуан был заботливым сыном, трепетно опекал пожилую мать, с которой вместе жил. Он был младшеньким в семье, и, как у многих пуэрториканцев, мать была главной фигурой в пантеоне его святых.

Потом у Хуана появилась новая герл-френд. Тоже младше его вдвое. Тоже мулатка, с потрясной фигурой, стильная и с золотыми серьгами. И тоже без презерватива…

Его стихи мне часто напоминали поэзию Лорки, его романсеро, с частыми рефренами и неожиданными концовками. Одно из стихотворений Хуана меня до того поразило своей мелодичностью, что я, неожиданно для себя, безо всякого усилия перевел его на русский. Потом прочел перевод Хуану:

«И в каждом слове, и в каждом звуке

Твоя разлука,

Моя разлука.

В стреле Амура на тонком луке

Моя разлука,

Твоя разлука.

И в крике птицы, летящей с юга,

Приказ мы слышим

Забыть друг друга.

В холодной дымке над свежим лугом

Мы после смерти

Найдем друг друга».

Хуан сосредоточенно слушал, закрыв глаза. Старался уловить и прочувствовать оттенки звучания русского стиха. Счастливый невероятно…

ДВА БЛЭКА

Конечно, я расист. Белый расист. Потому что решил отдельную главу посвятить афроамериканцам.

Мы все, в первую очередь, ЛЮДИ, а деление по цвету кожи – расизм. Все просто.

Тем не менее, я буду писать о чернокожих – пациентах и коллегах.

Для меня, приехавшего из России, знакомство с афроамериканцами было чем-то совершенно новым. Да, как и большинство россиян, я считал себя убежденным интернационалистом. Живя в России, искренне возмущался действиями белых расистов в США и сочувствовал угнетенным чернокожим.

Но, опять-таки как большинство россиян, и в этом случае я использовал двойные стандарты: говорил одно, думал другое. Я публично возмущался белыми американцами-расистами, ку-клус-клановцами, судом Линча и т. д. Но это мне абсолютно не мешало в кругу приятелей называть чернокожих «черножопыми». Да-да, как многие россияне, я только изображал из себя интернационалиста, будучи самым обыкновенным расистом.

Знакомство с афроамериканцами в Нью-Йорке заставило меня свои прежние взгляды и представления поменять.

Как я уже говорил, наша клиника находилась в «гетто», в самом центре «военной зоны», где проживали бедняки. Приблизительно половина из них были чернокожие, что, в свою очередь, отражалось на расовом составе наших пациентов. Лечились они у нас поколениями: сюда, в клинику, когда-то ходили их родители-наркоманы, теперь подоспела пора лечиться детям. Некоторые наркологи, проработавшие в этой клинике лет по пятнадцать-двадцать, были прекрасно осведомлены о тонкостях семейных отношений многих молодых пациентов еще до того, как те переступали порог врачебного кабинета.

Со мной они не хотели иметь никакого дела и сразу же требовали заменить им нарколога, потому что я – белый, никогда не смогу понять черного. Для большинства из них белый человек по определению был расистом. Однако директор клиники не всегда шел навстречу их требованиям.

Большинство из них – молодые чернокожие парни лет двадцати-двадцати пяти. Они торговали травой или кокаином, стоя на перекрестках или возле бакалейных магазинов, пока их не накрывали переодетые полицейские. Потом судья, как правило, давал им срок условно и направлял на принудительное лечение. Эти парни не только продавали, но и сами курили траву. (А на нарко-точке уже стоял новый продавец.)

Понятно, что в клинику эти ребята приходили обозленными, – им было стыдно, что такого крутого парня, драгдилера, который ничего не боится, заставляют из-под палки лечиться. К тому же они себя не считали наркоманами, потому что «в гетто траву курят почти все».

Некоторые из них под нажимом переставали курить марихуану, но продолжали ею торговать. Приходили они к нам «на лечение» в дорогих кожаных куртках, с золотыми массивными цепями, с фиксами из белого золота на зубах – это в «гетто» считалось особым шиком.

Почти все они были хроническими наркоманами, потому что курили траву лет с десяти. Если переставали курить, то начинали крепко пить водку и виски.

Эти парни не скрывали своего пренебрежительного ко мне отношения. Они выросли на улице и были street smart (обученными жизни на улице), а я был book smart (книжный умник). Между street и book – пропасть.

Помню одного из них – Джеймса. Это был очень злой парень, глядел на меня исподлобья, выставив вперед широкую нижнюю челюсть.

– Да, я курю. Но я уже не продаю траву, понимаешь, док? Это для меня большой шаг. Ведь продавать траву – моя профессия, мой хлеб. И ты обязан меня похвалить, а не тыкать мне в лицо бумагу, где написано, что у меня моча «грязная». Извини, док, но ты ни черта не понимаешь в реальной жизни.

Однажды в разговоре Джеймс упомянул, что когда-то недолго работал в одной фирме по благоустройству парков и эта работа ему нравилась. Я тогда решил потратить на него лишних полчаса: позвонил в агентство, помогающее с трудоустройством бывшим заключенным. Расхвалил им Джеймса, сказал, что он специалист по благоустройству парков и редкий садовод. Ему назначили интервью – в одну фирму требовался работник на полставки. Я пообещал Джеймсу, что помогу ему и с резюме.

Джеймс подозрительно покосился на меня и, что-то пробурчав, ушел. А минут через пятнадцать неожиданно вернулся и тихо постучал в дверь моего кабинета.

…– Моя мать была проституткой, курила крэк. Отца я никогда не знал. Меня растила бабушка. Когда я приходил к матери, там всегда были мужчины – ее клиенты. Мать меня ненавидела, говорила, что зачала меня помимо своей воли – ее изнасиловали… Когда мне было 11 лет, две мои старшие кузины сексуально надругались надо мной…

Все это Джеймс рассказывал, сидя на стуле, глядя перед собой в стену, и даже не вытирал крупных слез, катившихся по его скуластому лицу.

– Когда я первый раз вышел из тюрьмы и вернулся домой, мать даже не обрадовалась мне. Она была с новым е…арем. Я не увидел нигде в ее квартире моей фотографии…

Такие истории с незначительными вариациями мне приходилось слышать не раз. И даже если кто-то из этих парней не открывался – не позволял стыд, то я и так понимал, из какой он «семьи», родом из какого детства.

ххх

Как-то раз мне предстояло вести групповую сессию, на которую пришли всего лишь три пациента. И надо же было такому случиться: все трое – чернокожие, принудительные, поднадзорные. Продолжали курить траву, пить, торговать.

Я «нависал» над каждым из них, угрожая, что позвоню в прокуратуру, и их посадят, если они «не исправятся». Меня они, разумеется, не переваривали. К тому же я с трудом понимал их язык – из-за специфического акцента и криминального сленга наркоторговцев из «гетто». И вот с ними мне предстояло три часа вести психотерапевтическую группу!