Ветер обвевал Ивана теплыми струями. Внизу, по тоненьким лентам дорог, проезжали редкие машины. Миллионами ярких неоновых ламп пылали рекламные щиты на Таймс-сквер. По Гудзону в океан плыли круизные лайнеры. Стены небоскребов из стекла и железа, нагретые за день, медленно остывали, отдавая воздуху свое тепло.

В некоторых стеклах Иван успевал заметить отражение своего летящего тела, оседланного ведьмой. Где-то вдали, кажется, в Гарлеме или Бронксе, пылал дом, его тушили пожарные. А в Бруклине полицейские машины, сверкая мигалками, преследовали какой-то белый лимузин, окружая его со всех сторон.

– Эй, вы, в лимузине! Уходите по Пятой авеню. Вас берут в кольцо! – кричала ведьма – сверху ей было хорошо видно, что белому лимузину остается лишь одна улица, чтобы вырваться из окружения.

Иван крепко сжал в кулаке свой нательный серебряный крестик. «Господи, Господи... Спаси и сохрани...» И вскоре почувствовал, как руки ведьмы, сжимающие его горло, стали ослабевать...

Он упал на какую-то скалу. Внизу ревел океан. Иван еще не верил, что спасся. Лежал, продолжая крепко сжимать крестик в кулаке. Его зубы стучали. «Убить ее! Убить!» Свободной рукой Иван нащупал какой-то камень. Поднял голову, занес камень вверх, чтобы обрушить смертельный удар на ведьму, размозжить ее голову, и... проснулся!

Вскочив с кровати, Иван ринулся к кладовке. Вытащил оттуда коробку с лекарствами. Не одеваясь, в одних трусах и даже без тапочек, выбежал из дома и выбросил всю коробку в большой мусорный бак. Плотно накрыл бак круглой крышкой. Отряхнул ладони и вернулся обратно в дом. «Вот и ночь скоротал. А переживал, что не могу заснуть...»

Глава 7

– Нет, Иван Борисович, позвольте с вами не согласиться. При всем своем уважении, я бы сказала, преклонении перед Достоевским, я всегда с досадой читаю в «Преступлении и наказании» страницы, посвященные Сонечке Мармеладовой. Как же так? Ведь Достоевский был близко знаком с проститутками: известно, что, будучи холостяком, он посещал дома терпимости, что, впрочем, в те времена было обычным явлением для молодых людей. Но почему же, объясните мне, пожалуйста, он столь неправдоподобно в своем романе вывел проститутку Соню Мармеладову? Вообще, в нашей великой русской литературе тема проституции освещена довольно убого – и с художественной, и с психиатрической стороны, – рассуждала доктор Фролова, сидя в своем кабинете, который во время ланча и в присутствии Ивана, как обычно, сейчас превратился в литературный салон.

У Виктории Львовны были новые очки в золотистой оправе. Новые линзы поблескивали, когда она изредка и как бы вскользь бросала внимательные взгляды на сидящего напротив нее Ивана.

Иван был неухожен и помят, производил впечатление, будто с похмелья. Даже волосы, которые он с недавнего времени отпускал, но всегда аккуратно зачесывал набок, на сей раз были взлохмачены, спадали ему на глаза.

– Но ведь этот вопрос – проституция и психиатрия – требует иного, единственно верного взгляда, – продолжала доктор Фролова. – Наши великие писатели разводили вокруг этой темы антимонии, искали какие-то религиозные и нравственные ценности, вместо того, чтобы заявить в полный голос: ВСЕ, без исключения, русские проститутки – психически больны! Посмотрите на наших русских пациенток, кто занимается этим отвратительным ремеслом. Среди них же нет ни одной нормальной. Помните красавицу Елену, которая раздевалась повсюду в отделении? Она – патологическая эксгибиционистка. А Изабелла? – психопатка и наркоманка. А Вероника? – шизофреничка. Да зачем далеко ходить за примерами? Эта ваша Маша или, как вы ее называете, пани Мария – имеет целый букет психиатрических нарушений, – свои слова доктор Фролова сопровождала частыми пристальными взглядами на Ивана.

Он ерзал на стуле, по всему было видно, что чувствовал себя крайне дискомфортно. То нервно приглаживал свои нечесаные пряди, то в который раз проверял, строго ли по центру галстук.

– Почему вы думаете, что Мария проститутка? – тихо спросил он. – У нас нет тому никаких доказательств. Она мне недавно рассказала свою историю, очень печальную, кстати. И у меня нет никаких оснований ей не верить. Мы в своей работе совершенно перестали доверять пациентам, заведомо считаем, что они врут.

– Та-та-та, – перебила его Виктория Львовна, и в ее голосе зазвучали строгие нотки. – Рассказывать истории эти девицы – большие мастерицы.

– Хорошо, тогда зачем она здесь? Зачем она сама пришла к нам?

– Скорее всего, совершила какое-то преступление, ждет суда, поэтому и решила сыграть в сумасшедшую, в расчете смягчить приговор. Больная-больная, а соображает. Это очень коварная пациентка, и я опасаюсь, Иван Борисович, чтобы, грешным делом, она не утянула вас за собой…

После долгого молчания Иван, наконец, сокрушенно вздохнул:

– Да, доктор, вы правы. Я немного разболтался. Душа тоскует по колдуну… Но я должен немедленно взять себя в руки и выбросить из головы все ненужные фантазии.

– Прекрасно! Молодец! – едва ли не вскрикнула доктор Фролова. Казалось, что она готова броситься к Ивану и расцеловать его. – Рада, что вы опомнились. А я, было, начала за вас серьезно переживать. После вашего возвращения из Рима что-то в вас изменилось, нарушилось. Это замечаю не я одна, но и другие сотрудники в отделении. Даже мистер Вильям, наш заместитель директора, недавно сообщил мне о вашей странной выходке, когда он в Шестой палате проверял исправность кровати. По его словам, вы якобы уверяли, что у мистера Вильяма пропал нос. Это правда? Не надо, не отвечайте! – она подняла руку с раскрытой ладонью, словно желая закрыть рот Ивану. – Да, мы все устаем, переутомляемся. Нас, психиатров, разрывают внутренние и внешние противоречия, и очень непросто оставаться нормальным, стоять на земле, когда все вокруг – имею в виду пациентов – летают в небе. Признаюсь, я даже начала подозревать, что вы замышляете вернуться к литературным занятиям. Упаси вас Боже от этого, дорогой Иван Борисович! Мы же с вами умные люди, понимаем, что литература – это всего лишь выдумка фантазеров, опасная для них же самих. А психиатрия – это реальность. И мне было бы очень жалко, Иван Борисович, если бы вдруг... Но, слава Богу, что вы решили остаться с нами – психиатрами, а не с ними, – Виктория Львовна указала на дверь, которая неожиданно открылась.

В проеме показалась голова медсестры Сандры:

– Вы знаете новость? Наша секретарша родила дочку. Мы собираем деньги ей на цветы.

– Да-да, конечно, – Виктория Львовна, недовольная тем, что ее прервали, полезла в сумочку за портмоне.

ххх

Перед тем, как приступить к работе, доктор Селезень посетил туалет для медперсонала, где привел себя в порядок: расстегнув воротник рубашки и сняв галстук, протер смоченной ладонью шею, сполоснул лицо холодной водой. Затем перед зеркалом расчесал волосы и пригладил брови. Орел. Вернее, настоящий Селезень – с его умным, твердым, проницательным взглядом.

Слова доктора Фроловой, как ни странно, его приободрили. Стало быть, ему не кажется, что с ним происходят какие-то странности. Коллеги это тоже замечают. В больнице все считают, что доктор Селезень, если еще не сошел, то определенно сходит с ума. Сплетни о нем распространяет, конечно же, медсестра Сандра – эта сорока, таит на него женскую обиду с того дня, когда придя к нему домой, вместо ожидаемого секса выслушала от него назидательную лекцию о том, что замужняя женщина не должна изменять своему мужу ни при каких обстоятельствах...

«Доктор Фролова тоже участвует в этом театре. Исподтишка, как она умеет. Невзначай обмолвится то с одним, то с другим: дескать, у Селезня появились симптомы болезни. Она – ведущий психиатр, к ее слову прислушиваются. Умная женщина. Но умирает от смертельной скуки. Вот и разыгрывает этот спектакль. Только она – не актриса. Она – режиссер!»