ххх

Их объединяет не только возраст и не только русский язык, но и нечто большее. Ведь, как это ни банально звучит, Родина остается в каждом из нас такой, какой мы ее запомнили, когда покидали, и у каждого она своя. Для большинства тех, кто сегодня коротает свой земной век в Ново-Дивееве, Россия осталась страной большевистского террора, атеистического вандализма и ужасов. Они знали, что Родина для них отрезана навек.

Здесь, в доме престарелых, казалось бы, нет ничего особенного: старички и старушки, инвалидные кресла, палочки, обслуга. Правда, несколько необычно видеть висящие на стенах иконы и старые фотографии. Но приглядитесь, как сидящий в кресле старик приглаживает свои седые усы и бороду. Какой жест! А старик-то, оказывается, бывший офицер царской армии, после Гражданской войны оказался в Харбине. Во время конфликта на КВЖД китайцы, перебив ему ноги, выдали его большевикам. Тюрьма, побег из лагеря, снова Маньчжурия. Он имел великолепный голос, пел на клиросе, потом стал священником. Но мытарства отца Константина Заневского еще не закончились: впереди ожидали бегство от Красной Армии в Японию, американский оккупационный лагерь, иммиграция в США.

Девяностосемилетний иерей Константин пытается мне что-то сказать, но нельзя разобрать ни слова – у него полностью сел голос. Теперь о его жизни могут поведать только висящие на стене комнаты фотографии, на одной из которых запечатлен подтянутый молоденький офицер с аккуратно подстриженными черными усиками.

...В трапезную входит седовласая крохотная женщина. Она приветствует меня легким наклоном головы и подает руку для пожатия:

– Баронесса Елена Петровна Врангель.

– Вы – дочка того самого барона Врангеля?

В моей голове начинают мелькать воспоминания о дворцах Петергофа, кружится карусель титулов: бароны Остзейские, графы Трубецкие, князья Долгоруковы... И неожиданно словно раздается стук печатной машинки и картавый голос диктует: «Крым должен быть взят любой ценой. Ульянов-Ленин»...

– Извините, я сейчас занята, зайдите, пожалуйста, ко мне попозже.

ххх

В священнике есть нечто необычное. В самом факте его существования на земле. Думаю, даже у отпетого атеиста где-то на краю под- или сознания существуют некий мистический страх и благоговение перед представителем духовенства. Наверное, это объясняется тем, что к Тому миру священник ближе, чем мы, простые смертные. А перед миром иным все мы в большей или меньшей степени испытываем трепет.

– О себе, собственно, рассказывать нечего, – отец Александр подливает в чашки чай. Ставит чайник на деревянную подставку, трогает его рукой. Его большая грубая ладонь вовсе не похожа на ладонь пианиста или скрипача. – Управляю этой обителью уже сорок лет. Здесь, думаю, и умру. Конечно, порою хочется вернуться в Россию, но, видимо, так угодно Господу, чтобы я был здесь. Да и могу ли я все оставить?

Мы встаем из-за стола, проходим коридорчиком, открываем дверь и попадаем в церковь.

Тишина. К запаху ладана примешивается запах хвои. В красных чашечках плавают тусклые огоньки. Щелкает выключатель, и церковь заливается ярким светом.

– У нас здесь бесценные иконы, – говорит священник. – Вот на полотне изображен преподобный Серафим Саровский. Этот холст – единственный, написанный при жизни святого. Полотно из Оптиной Пустыни сначала доставили в Киев, а после революции перевезли в Германию. Видите, прожжено в центре холста – это след от американской зажигалки, упавшей во время бомбежки в церковь в Берлине. А вот – след от удара штыка красноармейца на иконе преподобного Иоанна Тамбовского. У икон свои судьбы, свои раны...

Выходим из церкви. Дождь почти закончился. Подходим к невысокому зданию. Это – мастерская. Здесь пахнет машинным маслом и свежевыструганным деревом. Вокруг станки: сверлильный, токарный, фрезерный – настоящий цех. В углу белые могильные кресты.

– Постоянно нужно что-то ремонтировать, а вызывать мастеров дорого. Вот и приходится все делать самому, – священник открывает ящики, набитые сверлами, резцами, гаечными ключами. Сейчас, в окружении этих станков, он выглядит так же естественно, как в церкви среди икон.

– Вы крестите, венчаете, отпеваете, управляете монастырем, вдобавок еще и строгаете кресты, и сверлите трубы. Когда же вспоминаете про Бога?

– Когда молотком палец ударю, тогда и вспоминаю, – шутит отец Александр.

...А может, не нужно никаких фокусов? Может, нужно обучиться самому главному – ЛЮБВИ, а все остальное приложится?

ххх

Каждый волосок на голове Елены Петровны аккуратно уложен. Годы ее несколько ссутулили, но у баронессы каким-то чудесным образом сохранилась стать. Объяснить это сложно – надо видеть. Точный возраст женщин называть не принято, потому достаточно сказать, что баронессе Врангель уже за девяносто. В Ново-Дивееве она живет десять лет.

– Вы слышали? Наших опять убили в Афганистане! – Елена Петровна берет в руки «дистанционку» и уменьшает звук телевизора.

– Слышал, – киваю, на ходу сообразив, что «наши» в данном случае – это американцы.

Дочь барона Врангеля после взятия Крыма покинула Россию, жила в Бельгии, вышла замуж за американца и переехала в США.

– Елена Петровна, вам никогда не хотелось вернуться в Россию?

– Нет, никогда, – качает головой и, не дожидаясь расспросов на эту тему, продолжает: – Я помню, когда мы отплывали из Новороссийска, красные подвозили к берегу телеги с расстрелянными и сбрасывали трупы в море. Был сильный ветер, ураган. Одну телегу сорвало с причала и вместе с лошадьми швырнуло в воду. Это было ужасно... А еще всю жизнь перед моими глазами – виселицы, на которых висели царские офицеры с содранной кожей. Вы бы после этого захотели вернуться?

– Вы помните, как скончался ваш отец?

– Конечно. Ему тогда было 48 лет. Отцу прислуживал денщик Александр. Как-то денщик привел к нам в дом мужчину и, представив своим братом, испросил разрешения ему переночевать. Наутро оба скрылись, а отец вскоре заболел туберкулезом. Выяснилось, что это был агент НКВД, который подсыпал в еду туберкулин. Отец мучительно умирал четыре месяца. Когда его везли хоронить в Сербию, на каждой заставе встречали почетные караулы. Процессию сопровождал князь Куракин.

– Есть ли сегодня продолжатели рода Врангелей?

– У двух моих родных братьев, к сожалению, детей нет. У меня – дочь, которая носит фамилию мужа. Род Врангелей оборвался. Я имею уже трех внуков, одну внучку и двух правнуков. К сожалению, никто из них русского языка не знает.

На стенах комнаты, где живет Елена Петровна, висят иконы, фотографии матери, портрет отца, где барон Врангель изображен в казачьей форме.

– Этот портрет написан незадолго до того, как отца отравили. Помню, в дом пришел художник Кузьмин, стал просить, чтоб отец ему позировал. Отец не любил ни фотографий, ни портретов, но неожиданно для всех согласился: «Даю вам два часа времени. Пишите!» – сказал он художнику. Портрет получился прекрасный: отец здесь молод, красив, полон сил... А вот этой иконой он меня благословил перед смертью.

Елена Петровна посматривает на часы:

– Извините, вот-вот должен приехать внук с невестой, мы собираемся в путешествие… В другом месте я бы сегодня жить не смогла. Если бы не Ново-Дивеево, давно бы умерла, – говорит она на прощанье.

ххх

Вечереет. Последнее, что я должен успеть увидеть хоть мельком, – кладбище. Шлепаем по влажной траве. Впереди – кресты, кресты, кресты. Здесь похоронено около шести тысяч православных. Над многими могилами горят красные лампады.

– Вот здесь, – отец Александр указывает на три ряда выкрашенных в белый цвет деревянных крестов, – покоятся наши монахини. А вот могила дочери Льва Толстого – Александры Львовны, основательницы Толстовского фонда. А под этим крестом – княгиня Мария Волконская, а там, видите, личный охранник последнего российского императора – полковник Рогожин. Здесь – могилы морских офицеров, а во-он там, за елкой, – могила князя Михаила Долгорукова. Здесь похоронена русская история...