Прибитый к оконной раме мордой вниз, висел декоративный крокодил.

– Привез его из Флориды, там крокодилий террариум, целое крокодилье царство.

– Вы, наверное, объездили полмира. А в России за все эти годы так никогда и не были?

– Был дважды. Когда умерли родители.

– Почему же вы к нам не заехали? Мама была бы вам очень рада. Она когда о вас вспоминает, то говорит, как о настоящем чуде в ее жизни. Вы и в самом деле гений?

Вопрос был задан с такой непосредственностью и одновременно серьезностью, что Чернов даже растерялся:

– Да какой к черту гений. По молодости, знаешь, мы все гении, Рафаэли. Но потом, как говорится, жизнь берет свое: амбиции потихоньку уходят, бытовуха заедает. И все Рафаэли разбегаются кто куда, как мокрые петухи, – он хмыкнул. – Впрочем, тебе это знать пока не обязательно, всему свое время. Давай лучше обсудим правила общежития, – тон Глена приобрел деловитость.

– Давайте. Вы только сильно не переживайте, я очень послушная и аккуратная. Вы даже не заметите мое присутствие, гарантирую. Ой, какой любопытный портрет. Это вы? – она остановилась у портрета на стене, выполненного во вкусе уличных портретов. – Вы тут на себя не очень похожи. Или нет... – наклонила голову набок. – В общем-то, похож, но... какой-то страшный. У-у...

– Да, интересный портрет. Иногда сам любуюсь этим древнеримским патрицием, – Глен кивнул в сторону своего портрета. – Но порой меня воротит от него. Карамазовский паук, да и только. Случается, что даже снимаю его с гвоздя и – с глаз долой, в темный чулан. Но проходит время, каким-то образом он снова попадает на стену.

– Кто же его написал? Вы сами?

– Нет. Был у меня когда-то приятель – Давид, талантливый художник. Умел видеть суть вещей, а не просто ямочки на щеках. Где он сейчас, что с ним, даже не знаю... Ну, да ладно, поболтать об искусстве у нас еще будет предостаточно времени, – Глен встрепенулся: разговаривать о живописи ему явно не хотелось. Напустив на лицо холодно-приветливую улыбку, прошел в другую комнату:

– Это твоя норка. Ящики комода я освободил, пользуйся. Постельное белье, полотенца – здесь. Кондиционер, – он нажал кнопку, и комната наполнилась мерным жужжанием. – Этим компьютером можешь пользоваться, Интернет подключен, только загружай поменьше мусора. Договорились? Кровать, – произнес совершенно безразличным тоном.

– Все поняла. Олл райт! Да вы не волнуйтесь, я вас не обременю. Я буду супы варить и жарить картошку, если, конечно, время позволит. Я ведь намерена здесь заработать много денег. Мне нужно вернуть долг за билеты и с собой привезти еще тысяч пять. Как вы думаете, это реально?

– М-м... В Америке устроиться на любую работу очень трудно. Но нужно пробовать.

– И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все на свете усложнять. По-моему, с вами очень легко, – Неля звонко засмеялась, глаза ее радостно сверкнули.

– Иди прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?

– Йес, сэр!

ххх

– А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла... Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли. Бабушка по папиной линии показывала мне фамильную реликвию – шкатулку с дарственной надписью великой княгини и старые фотографии, еще дореволюционные, представляете? Вы, конечно, можете сказать, что это – лажа, подделка. Но бабушке-то зачем было мне врать?

– А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? – допытывался Глен, сидя напротив Нели.

Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.

– Папа умер, когда мне исполнилось тринадцать лет. У него была больная печень. В последние три года он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами. У меня с собой есть фотография, где мы все вместе. Хотите посмотреть? – Неля, было, спустила ноги со стула, чтобы пойти за снимком, но Глен ее удержал.

– Потом, в другой раз. А что – отец сильно пил, если печень была больная? – снова возвращался он к расспросам об ее отце, который почему-то сейчас его очень интересовал.

– Нет, совсем не пил. У него был гепатит, из-за которого потом развился цирроз печени, – на Нелино лицо, светлое и свежее после душа, набежала тучка.

– Понятно. Вино хочешь?

– Нет, я вино не пью. Лучше пиво, – она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пенка. – За встречу!

– За встречу! – он поднял и свою пивную банку.

Сказать по правде, Глен сам себе был противен в этот час. Что за допрос с пристрастием он устроил этой бедной девочке, выросшей практически без отца? С каким пристальным вниманием, напрягая свой острый взгляд, от которого не могла скрыться ни малейшая крапинка, он сейчас изучал этот живой экспонат – Нелю, стараясь обнаружить в ней хоть какие-то черты сходства с собой.

Большие темно-карие глаза, пухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок – нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, девятнадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством, словом, Кира. «Кира... Неужели двадцать лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись с театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?..»

...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, вставляя колкие комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтоб они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.

Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, молча наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, то и дело, наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметричность в узоре...

– Почему вы ничего не спрашиваете про маму? – возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.

«Нет, скорее всего, не дочка. Единственная улика – нос, прямой и длинноватый, точно как мой. Но и у потомственного дворянина Трубецкого мог быть точно такой же прямой нос». Чернова вдруг охватила странная злоба на того Трубецкого – вспышка запоздалой ревности. «Подлец! Морально искалечил ребенка! Десять лет не хотел видеть родную дочь! А вдруг... Трубецкой тоже подозревал что-то? Догадывался, что Кира беременна не от него? Ох, уж эти женщины!..» – Чернов на миг проникся мужской солидарностью и даже сочувствием к тому неизвестному князю-циррознику. «Н-да, в общем, мы оба с ним остались с носом», – мысленно резюмировал, вслух же промолвил:

– Ты наверняка устала и хочешь спать, да?

За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, посмотреть телевизор.

Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнувши по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой:

– Да, не мешало бы вздремнуть.

«Соски, похоже, маленькие, острые, – отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. – Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?» Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.