До вечера японский отряд издевался над жителями. Многие люди, «заподозренные в большевизме», были покалечены и избиты плетьми. Трупы семидесяти расстрелянных лежали грудой — японцы не разрешали никому к ним подходить.

Стояла глухая ночь, когда кто-то тихо постучал в мою дверь. «Кто там?» — спросил я. В ответ послышался стон. Дрожащими руками я отбросил дверной крючок. За порогом лежал человек. Недолго думая, я схватил неизвестного за руки и втянул в дом. Зажег ночник. Это был Ригор Древетняк. Я быстро разорвал на нем одежду. На груди у старика чернела рана, а он приполз от места расстрела до порога школы. Это был выходец из могилы. Я обмыл закипевшую на его лице кровь и перевязал, как умел.

— Я, наверное, умру, — проговорил он. — И перед смертью… скажу тебе… а ты… поклянись… что Ленину… тайну… Нельзя идти в могилу…

Я поклялся, и он, часто останавливаясь, поведал мне тайну, которую пятнадцать лет носил в сердце.

26 августа 1919 года. Три дня пролежал старик с раной, а сегодня умер. Ригор Древетняк не донес до Ленина свою тайну, но теперь вместо него это сделаю я. Вот что рассказал он мне перед смертью.

Ригор был крестьянин-бедняк. Земли имел — кур некуда выпустить, а семья большая, и все ребятня. Каждый год зарабатывал на жатве у барина Браницкого.

Как-то летом Ригор возил снопы в экономию. На крутом подъеме порвалась цепь, сползла с ведущего колеса. Тяжелая арба со снопами, высотой с дом, с грохотом ринулась вперед, покатилась. Кони не могли ее сдерживать, арба на них нажимала со страшной силой. Тогда они понесли, и от арбы остались только щепки, а лучший конь на плотине поломал себе ноги.

За коня хозяин велел взыскать с Древетняка весь его заработок.

Управы на барина искать было негде. Все лето работал, а заработанного хлеба не получил и фунта. Большой семье угрожала голодная смерть.

Ой, как запекла отчаянная злоба возле сердца, так что темной ночью Ригор совершил поджог господских скирд. И попался. Господский хлеб сгорел, пожар уже нельзя было потушить, а Ригора судом сослали на остров Сахалин: дали ему десять лет каторжных работ.

Два года пробыл Ригор на каторжном прииске, уголь добывал, а на третий год бежал в тайгу вдвоем с товарищем. Думали они переправиться через морской залив на Амур-реку, но, к несчастью, заблудились в тайге. Плутали три месяца, товарищ от лихорадки и голода погиб, а Ригора поймали солдаты. Может, дали бы беглецу «горячих» и на этом дело кончилось. Но в сумке Ригора нашли замотанными в тряпку два золотых самородка весом почти полтора фунта каждый.

Взяли каторжника на допрос. Два дня били — зубы, как камешки, на каменный пол сыпались. Кожу полосами расписали, а Ригор — ни пары с уст.

Генерал-губернатор острова велел привести Ригора к себе на квартиру. Был каторжник в сером халате с тузом на спине, серую арестантскую шапку снял — полголовы выбрито. Рассматривает ковры, картины — никогда до этого не бывал в барских хоромах.

Вошел генерал-губернатор, сел и Ригору указывает на кресло:

— Садись, Ригор Древетняк.

— Никак невозможно, ваше высокоблагородие. Не то что сесть — дотронуться больно.

Генерал-губернатор сморщил лицо.

— Ну, ничего, — говорит, — постой. Большим вырастешь.

— Не хочу вас в убытки вводить, ваше благородие.

— Как так?

— Высокому гроб надо длинный делать, досок больше пойдет.

— Ты, братец, не беспокойся о гробе. Мы тебя за казенный счет похороним.

— Понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Казенных средств не жалко, ваше высокоблагородие.

Генерал-губернатор снова поморщился.

— Вот что, братец, закуривай, — и протянул Ригору папиросу.

— Не возьму, ваше высокоблагородие. Глупостями не занимаюсь.

Генерал-губернатор закурил ароматную папиросу и незлобиво заговорил:

— Слушай, братец, я слышал, что ты не хочешь указать место, где нашел самородки. Ведь ты, наверное, натолкнулся в тайге на неизвестное месторождение, на богатейшие россыпи золота. Если укажешь место, я даю слово пересмотреть твое дело — ты пойдешь на волю.

— Я, ваше высокоблагородие, пойду на волю, а вы на те золотые россыпи через гнилые болота пошлете тысячи таких, как я сейчас. Им, ваше высокоблагородие, воля тогда будет одна — погоняй в могилу. Разве до меня, свободного, не долетят их проклятия, что я за свою волю заплатил их костями? Нет, слово мое твердое. Я и то жалею, что не закопал самородки в землю. Такая мысль была — вырвусь из тайги, с проклятого острова, семью увижу.

— Увидишь, Древетняк. Давай по-хорошему. Ты слышал мои условия: укажи место — и я даю слово, что…

— Я уже слышал, ваше высокоблагородие, ваши условия. А теперь послушайте мои. Я покажу вам место, где нашел золото. Там его столько — греби руками, пока поясница не заболит. Да и показывать не надо, только скажу, и то найдете, хотя добраться туда — трижды можно окочуриться. Ну, вот. А за это — не мне одному дайте волю, а всему острову Сахалин!..

Генерал-губернатор выкатил глаза:

— Ты с ума сошел? Освободить тридцать тысяч каторжников?

— Все тридцать тысяч до одного, ваше высокоблагородие! И чтобы сам царь мне в этом расписку выдал. А на россыпях золотых чтобы только добровольно, кто хочет, работали и чтобы любому жалование от казны золотыми пятерками платили, без обмана.

Ригор увидел, как генерал-губернатор неожиданно начал краснеть. Потом из красного сделалось его высокоблагородие синим, будто вымазали его ягодой шелковицей. Не сдержался Ригор и улыбнулся. Подскочил генерал:

— Как ты смеешь? Как разговариваешь со мной?

— А как же иначе, ваше высокоблагородие? Я — как равный с равным. Вы богатый, а я — еще более богатый, у меня золотая россыпь в тайге. Захочу — весь Сахалин куплю вместе с вами.

Генерал ошеломленно глянул на каторжника. Он не мог даже подумать о таких дерзких словах от этого заросшего щетиной человека в сером халате.

— Битый кнутами мужик… — пробормотал он.

Древетняк пожал плечами.

— За одного битого двух небитых дают, да и то не берут. Самые это знаете, ваше высокоблагородие, грамотные…

Дальше генерал-губернатор не мог терпеть. Позвал дежурных, свидание с Ригором Древетняком закончилось. Еще два дня били, потом начали бить через день, потом через три дни на четвертый. Мужицкая кожа выдалась на удивление крепкой, все выдержала.

Еще с год после того требовали от Ригора указать место, но он как уперся на своем, не выдал и шагу. Присудили его за упрямство и побег на долговечную каторгу и приковали к тачке.

Часто потом приходили сахалинские чиновники смотреть на Древетняка, как на чудо.

— Ну-ка, расскажи, как ты разговаривал с его превосходительством генерал-губернатором? И как у тебя язык повернулся?

И, озираясь, чиновник тихо прибавлял:

— Мужик, а такой молодец, чертов с-сын!..

Только после революции, будучи уже дедом, увидел Ригор Древетняк волю. Дошла до него молва о Ленине. И решил тогда старик отправиться в Москву. Пришло время рассказать о золотом месторождении в сахалинской тайге…

Не дошел старик. Но я дойду. Прогоним интервентов, и пойдет тогда это золото на построение пролетарского государства, на его могущество и расцвет.

— Запомни, — сказал мне, умирая, Ригор. — Черная падь, где протекает таежная речушка Ганза (так ее зовут гиляки). Надо идти вдоль этой речушки против течения вплоть до узкого ущелья в горах, откуда Ганза берет начало. Дальше ущелье расширяется и переходит в долину. С гор падает водопад, буруны бешено прыгают по камням. Вот в этой долине, в песчаном иле, я и нашел самородки. В песке, даже не промывая, можно видеть великое множество золотых крупинок: одни — как маковое зерно, другие — величиной с горошину…

Дорога туда трудная, гибельная. Тайга непроходимая и болота…»

На этом дневник обрывался. На приложенной карте пунктиром был обозначен путь к Черной пади. Эту карту уже позднее нарисовал Дорошук с помощью охотников и таежных разведчиков.