Собаки белые, снежные от собственного дыхания, не пахнут псиной, бегут далеко друг от друга, будто оторваться хотят: значит, совсем выдохлись. Жалко. Зря сразу сильно бежали, наверно, забыли, что Тавазга не накормил их.

Сильно подуло морем, где-то ухнула льдина — оборвалась в воду, вверху промелькнула чайка. Тавазга раздул ноздри, сдвинул на затылок шапку; будто теплее стало. Конечно, теплее: вода не замерзает, в воде звери не замерзают. И Тавазга длинно, гортанно запел:

— Ии-а-о-э-э! Море, море!..

Собаки промчали нарту между ледяными торосами, вынесли на ледяной припай и повернули к лодке с выброшенным на снег якоре. Здесь были другие лодки-долбленки, но Метар узнал свою, подвел к ней упряжку и сразу упал отдыхать.

Тавазга выпрыгнул из нарты, поплясал на мягких унтах, разминая ноги, помахал немного руками (в лодке придется опять сидеть) и повернулся к воде.

Где-то за сопками взошло солнце, и далеко открывалось море. До самых туманов. Большая, томная, почти черная вода — белые, голубые, зеленые льды. Маленькие льды, льдинки, шуга и огромные — айсберги. На них можно ставить палатку, топить печку, плавать по морю.

Прилив набирал силу, поднимал припай, втекал в щели и провалы. Широкой рекой, неся и кроша шугу, мощно вливался в гирло лагуны, под изломанный край припая. Появлялись и исчезали собачьи головы нерп: они держались ближе к гирлу, часто заныривали — нерпы работали. Значит, есть рыба, — прилив и Тлани-ла пригнали ее из океана. Будут и сивучи.

— Урд, — сказал Тавазга. — Хорошо!

Вспомнил, что сегодня ничего не ел, достал юколу, отрезал кусок брюшка, стал жевать. Вкусная попалась юкола, но жесткая, у Тавазги быстро устали челюсти, он подумал: «Старею, что ли?»; доел кусок, спрятал юколу в охотничью сумку. Конечно, сушеную рыбу подогревают на костре, тогда она сочной делается, однако сейчас некогда: собаки уже отдохнули, надо тащить к воде лодку.

Отвязав упряжку от нарты, Тавазга продел конец ременного потяга в кольцо на носу лодки, взялся рукой за борт, крикнул:

— Та-та!

Собаки ходко взяли, поволокли ее, и в минуту она была на краю припая. Тавазга отвел собак к нарте, воткнул в снег остол, привязал Метара; вернулся и осторожно столкнул легкую долбленку в воду. Она ожила, заиграла, будто обрадовалась веселому делу. Тавазга немножко удивился: море казалось совсем гладким. Значит, под шугой не видно было волн. Шуга, как маслом, заливала воду.

Тавазга опустил в лодку ружье, гарпун, сумку и, придерживаясь о припай веслом, ловко (когда лодка поднялась на волне и замерла) прыгнул на кормовое сиденье. Сразу оттолкнулся, быстро погреб от берега.

Сивуч осторожный, он так близко не подойдет к гирлу — здесь нерпы толкутся, — сивуч хороший охотник, он и там, за плавучими льдинами, добудет себе рыбу — на подходе, когда косяки наваги только подворачивают к чайвинской лагуне.

Тавазга гребет к огромным белым, голубым, зеленым льдинам. Справа, совсем близко, вынырнула нерпочка, покрутила желтой, усатой мордой, отдышалась и занырнула. Через минуту снова показалась ее круглая блестящая голова с черными кругляками глаз — теперь еще ближе. Знает, что Тавазга не будет стрелять: хитрый зверек. Зачем Тавазге сейчас нерпа, только руки свяжешь. Вот если он не добудет сивуча, тогда и нерпочка… Нет, Тавазга думать даже не хочет, что не убьет морского льва — рыжего, огромного таухурша. Скоро он появится (сон не напрасно был) вон за теми входными льдинами, похожими на два стеклянных мыса.

Тавазга стал думать о рыжем сивуче: как он вынырнет, как тяжело выдохнет из себя теплый воздух, как увидит Тавазгу, узнает и немножко помедлит, задумавшись. Совсем немножко… и Тавазга одним выстрелом отправит его душу к морскому хозяину, а себе возьмет мясо и шкуру. Он еще не видел своего рыжего таухурша, но уже любит его и сделает ему легкую, быструю смерть.

Где-то над белым Набильским хребтом поднималось солнце, здесь его не было видно, и только вода, будто обрадовавшись ему, заиграла острыми бликами, розово подкрасилась, как бы подогрелась. Узнали о солнце и айсберги — их вершины лунно засветились.

Сильно, нетерпеливо гребя, Тавазга выехал за входные льдины. Здесь вода была чистой, качка сильней, вдали гребешки волн закипали пеной, будто над водой промелькивали зайцы-беляки. И сразу увидел двух сивучей: один вынырнул впереди, другой ходко плыл, крутя головой, чуть левее. Тавазга не удивился — все правильно получается. Теперь надо не ошибиться — точно определить своего сивуча. Чужой уйдет, за чужим гоняться — время терять.

Тот, что вынырнул впереди, скрылся, а левый все еще плыл, оставляя на воде длинную рябь, будто шла лодка. Он был ближе, не очень крупный, и Тавазга подумал: «Не мой!» Подумал и позабыл о нем, пригнулся в лодке, погреб к тому месту, где должен вынырнуть другой, огромный сивуч: Тавазга запомнил, в какую сторону была повернута голова сивуча перед тем, как тот спрятался в воду.

Тавазга не ошибся, сивуч вынырнул немного ближе и опять прямо впереди. Можно было разглядеть его. Все правильно — он огромный и рыжий, голова похожа на большой кухтыль, блестит от света. Морда не как у лайки — такие морды у молодых сивучей и нерп, — курносая, бульдожья. Такой он и приснился, такой и живет в море.

Тавазга тихонько посвистел ему, знакомясь и делая приятное: нерпы и сивучи любят музыку, — медленно вскинул ружье, примеривая к плечу. Нет, но стрелять — стрелять слишком далеко — так, приучить рыжего таухурша к своим движениям, чтобы не очень пугался. Сивуч ушел под воду. «Старый, осторожный, однако», — решил Тавазга и часто замахал веслом: пока зверь под водой, надо быстро подходить к нему.

Сивуч не показывался, Тавазга крутил долбленку на месте, ее понемногу относило ветром, и уже трудно было угадать, где вынырнет рыжий. Тавазга стал думать, что таухурш обманул его, заплыл за льдины и теперь оттуда хитро посматривает. Бросив весло, Тавазга полез за кисетом, и тут у самого борта вспухла вода, будто лопнул огромный пузырь воздуха, и всплыла голова сивуча. Мгновенно, зло глянув черными провалами глаз на Тавазгу, сивуч сморщил седые усы, собрал складками жирную бульдожью шею и опять провалился в воду. От, его дыхания остался гниловато-теплый рыбный запах.

Тавазга замер, опустив весло, даже не потянулся за ружьем: сивуч был так близко, что его можно было достать стволом, но убить пулей — только дурак попробует. Лодка качалась, голова сивуча окатывалась водой, и все, ярко возникнув, тут же исчезло, будто ничего и не было. И еще: Тавазга хотел, чтобы сивуч спокойно ушел в воду. От пустого выстрела, крика он мог поднырнуть под лодку, ударить хвостом — и только весной найдут тебя люди, вмерзшим в синюю глыбу льда.

— Ой-е, — вздохнул Тавазга, рука его нащупала кисет, он жадно закурил. Теперь рыжий уйдет во льды, там походит, успокоится, поест рыбки. Позабудет лодку, человека, станет добрым. А пока Тавазга тоже покушает — что-то пусто в животе стало, будто совсем давно не ел. Юкола казалась сейчас мягче, может, на воде отсырела, и Тавазга медленно сжевал большой кусок.

Над морем был уже день — мутно-белый, спокойный от рассеянного в воздухе тумана, белизны снега и льдов, от блеклого мерцания воды, покрытой мелкой, дымчатой шугой. Самый хороший для охоты день. И зверь был. Нерпы выныривали по нескольку штук сразу, бултыхались, фыркали. Прилив понемногу стихал, море сквозь воронку гирла до краев наполнило лагуну, скоро остановится вода и наступит то напряжение, о котором нивхи говорят: «Вода стоит — охотник бегает».

Тавазга тихонько поплыл влево, к изломанным торосистым льдинам, облепленным островами тонкого колотого льда. Сивуч будет там, — напугавшись, он спрятался под крышу льда. В другое место не пойдет — это точно знал Тавазга.

Плыл, плыл и думал: «Может, обиделся рыжий? Может, что-нибудь сказал, когда рядом вынырнул?» Тавазга прислушался к себе, к морю, льдам и ветру. Нет, спокойно везде — ни голоса, ни звука. И Тавазга несильно, длинно и нежно засвистел, вплывая в зеленый грот между двумя огромными льдинами.