И вдруг Паша прислал такое письмо.

Наталья прочитала, растерялась: а как же дом, огород, сад? Как же корова — или ее можно забрать с собой? Еще сараи, плетни, колодец… Кто заплатит за это? И какие деньги надо, чтобы смочь купить все большое хозяйство. Еще бабка с дедом ногами месили саман, стены поднимали, и какой саман — что твой красный кирпич, сто лет стоять будет. Сколько теперь за дома платят? Задаром отдашь, после всю жизнь душой болеть будешь, места себе не отыщешь.

Показала письмо Ленке, та аж взвизгнула от удивления: «Вот это я понимаю!..», по вечером, когда пили чай и поодиночке думали о Паше, она сказала: «Какой-то он у нас некрепкий, будто совсем не в пашу породу. Уговорили дружки…» Наталья села и написала длинное письмо, под конец разрыдалась, размазала строчки, приказала Паше: «Приезжай, решим все вместе, а то помру от горя».

Он приехал к весне, в самую суету: совхоз сеял хлеба, на огородах по вечерам сажали картошку. Трудовое, безлюдное время в деревне. Наталья выбивала тяпкой лунки, Ленка бросала в них картофелины. Работали они уже часа два, втянулись, не говорили, только длинно вздыхали, изредка выпрямляя спины, и испугались, когда из-за плетня послышалось:

— Привет работничкам!

Павел стоял по-солдатски навытяжку, будто представляясь, в зеленой гимнастерке с боевыми значками, в парадной фуражке с красным околышем. Загорелый, веселый, сиял белыми зубами, ожидая мать и сестру: чтобы издали, подходя, еще немного посмотрели на него.

Побросали ведра и тяпки, припали с двух сторон к Павлу, расцеловали, — от него пахло одеколоном и слегка водкой. Ленку он уколол щетиной на подбородке, — повели в дом, Наталья выбегала вперед, норовила глянуть в лицо сыну: очень непривычна была его мужская, чуть пренебрежительная улыбка. А Ленка, вцепившись Павлу в руку, толкаясь и хохоча, приговаривала:

— Ма, дохлячок-то наш ничего стал, тяжелый, красивый, прямо как с откормочного пункта…

Выпили вина, вспомнили отца, погрустили. Пришла тетка Маша, сестра Натальи, ей поднесли. Перебрали все совхозные новости, кое-что «секретного» о девках и семейных делах соседей выложила тетка по особому случаю. После приготовились слушать Павла. Он начал про службу. Рассказывал интересно, но понимать было трудно: много разных фамилий, званий, военных слов. Запомнила Наталья старшину Савельева, этот шибко донимал Пашу, нарядами воспитывал — отхожее место чистить, а если работа какая — тоже самую грязную давал. Потом, правда, на второй год службы, он переменил к Паше отношение, однако Наталья аж выругалась: так невзлюбила Савельева. Еще много говорил Паша об Алексее, товарище по службе, с которым крепко подружился. Вместе в увольнения ходили, за двумя девушками-сестрами ухаживали, вместе отсидели трое суток гауптвахты за опоздание в часть. Вместе договорились…

— Договорились, — сказал Павел, стукнув стаканом о столешницу. — Не могу подвести. Недельку побуду — и айда. А вы тут пошевеливайтесь. Охотника на дом подыскивайте, продавайте.

Тетка Маша не знала этой новости, загорелась лицом сильнее, чем от вина, подалась грудью на стол, опрокинула стакан. Наталья сразу не поняла последних слов Павла, — за суетой, за радостью она как-то позабыла о письме сына, — и теперь получилось так, будто впервые услышала их. Несмело присматриваясь к Павлу, она проговорила:

— Бог с тобой, сынок…

— Вот именно, — сказала Ленка, — пусть он сначала себя «обоснует».

— А я не знала, как же ж так? — удивилась тетка.

Павел обвел их устало, грустно, что-то соображая, и вдруг нахмурился, толкнул локтем тарелку. У него задрожали губы, — Наталья отшатнулась, подумав, что сейчас он заругается на весь дом или, как бывало с ним прежде, в мальчишестве, разревется, — но Павел сдержал себя, так же неожиданно усмехнулся.

— Дураков и в рай тащить — трудная работа, — сказал он.

Спал Павел долго, проснулся тихий и больной. Пил рассол, квас, простоквашу. Наталья положила перед ним на стол костюм с лавсановой ниткой. Глянул, но не при-тронулся. Побрился электрической бритвой, начистил сапоги и в военной форме пошел по деревне.

«Пусть, — подумала Наталья, — с дружками увидится, с девками поболтает — голову просвежит», — и ушла на огород.

К обеду прибежала сестра Маша, доложила:

— Гуляет Паша у Сальниковых, песни какие-то городские под гитару поет. А возле него Надька выкручивается. Нарядилась, накрасилась. Посмотрела я — бесстыдница, и все тебе! Будто в кино любовь играет.

— Еще чего? — пугаясь, крикнула на нее Наталья.

— Ей-бо! — приложила руки к груди Маша.

Наталья отвернулась, чтобы сестра не увидела, сколько досады, зла у нее в глазах: так она боялась этой Надьки Сальниковой, что никогда даже не думала о ней, будто если не думаешь о ком-нибудь — того и вовсе нету. Три года — все-таки срок. И Паша ей не писал (это Наталья точно знала), приветов и то не слал. Мало ли чего бывает — побаловался с разведенкой до армии (сама пристала, задурила мальчишку), а теперь зачем она ему? Поумнел, поди, за службу. И старше его Надька лет на пять, и ребенка имеет. Женихов за эти три года у нее не меньше десятка перебыло. Как же она может правиться Паше? Как не стыдно окаянной Надьке опять дурить ему голову! Да пойти сейчас и вытянуть ее палкой вдоль спины, пусть потом судится, если совести совсем нету. И пошла бы Наталья и подралась, но Павла побоялась: психованный он, вчера расстроили его, войдет в злость — совсем плохое что-нибудь сотворит.

«Вот отрезвеет, — решила Наталья, — и поговорю, распишу ему Надьку».

Часа через два, когда из школы пришла Ленка, и Наталья принялась готовить еду, собирать на стол, снова прибежала Маша. На этот раз она подсела к Ленке (лучше подальше быть от старшей сестрицы), заговорила для нее:

— Пошли к дядьке Надькиному, за овраг, песни поют, пляшут. Паша с Надькой под ручку…

— Цыц! — не утерпела Наталья.

Маша пошептала еще немного, покачала головой и на цыпочках пошла к двери. Из сеней обиженно сказала:

— Подумаешь, для них стараешься…

Ленка перестала есть, Наталья бросила посуду, подсела к столу, опустив в подол мокрые руки. Не говорили.

О чем было говорить? Идти за Пашкой, вести домой — представление на всю деревню. Да и как он еще себя поведет, отвыкли от него за три года. Оставить Пашку у Сальниковых тоже хорошего мало — от сплетен после задохнешься. Или оженят дурня. Так и сидели, уставясь в стол, а мухи ели хлеб, дико гудели, носясь от окна к окну, и дом казался пустым, огромным.

На третью неделю Пашкиного отдыха возле клуба на доске «Не проходите мимо!» вывесили большую карикатуру: Пашка тянул из горлышка сорокаградусную, кричал: «Люблю эту работу!» Внизу были написаны стишки:

Наталья в этот день не пошла в магазин, вечером едва подоила корову: разболелась голова. Когда уже стемнело и степь прислала во дворы первый холодок, возле калитки остановился Максимыч, бригадир тракторной бригады, у которого до призыва работал Пашка. Кликнул Наталью. Поговорили о том о сем, помолчали, повздыхали: все-таки годы, усталость, боли, — Максимыч сказал:

— Хватит дурить ему… Присылай Пашку. Скажи — возьму. Последний раз приглашаю, скажи.