Впитав в себя при зачатии дубовую крепость стола и природную медвежью мощь своей родительницы, Крылинка не могла похвастаться точёной фигуркой, зато взяла и красой лица, и весёлым, как жаркий костерок, нравом. Увы, предстояли ей теперь дни уныния: когда она уже полагала, что история с Воятой похоронена, матушка пришла от колодца взвинченная до предела.

– Что я слышу от чужих людей, дочь! – накинулась она на Крылинку. – Ты устроила драку на гулянье и ни словом нам не обмолвилась! Что ты творишь?! Разве девушке пристало себя так вести? Такая слава о тебе идёт, а ведь ты невеста!

Выговор за потасовку оказался ещё половиной беды: пришлось рассказать, из-за чего всё стряслось. Когда всплыли подробности, мать схватила полотенце и в сердцах отхлестала им Крылинку по всем местам, какие ей подворачивались.

– Так я и знала, что не доведут до добра эти посиделки! И куда ты теперь с такой славой подашься? Кто тебя в жёны возьмёт?

– Так Воята же созналась, что соврала! – вскричала Крылинка, закрываясь руками.

– Молва всё переиначит по-своему, всё наизнанку вывернет, стоит только словечко заронить пустобрёхам – уж они его погонят по белу свету! – уронив полотенце, расплакалась мать.

Разумеется, она всё рассказала Медведице, когда та пришла из мастерской на обед. Вместо того чтобы присоединиться к супруге и отругать дочь, глава семейства расхохоталась.

– Молодец, девка! Сумела за себя постоять. А как же иначе? Обидчикам спускать с рук нельзя. Умница, доченька… Одной всыпала – остальным неповадно будет тебя задевать. А ежели кто снова забудется, так ты покажи, как ты умеешь кочерёжки гнуть…

Украшала ли такая сила девушку-невесту? Иногда Крылинке хотелось быть послабее, понежнее, чтобы не самой за себя стоять, а быть под защитой у доброй и благородной кошки – не такой, как Воята, а намного лучше и порядочнее. После случившегося мать запретила ей посещать гулянья, да ей и самой надолго расхотелось веселиться. На молодых кошек Крылинка смотреть не могла: всюду ей мерещился подвох… Однако суженую – ту самую, единственную – она втайне всё же ждала. А кто не ждал?

Долго не слышали под навесом заразительного смеха Крылинки: загрустив, она совсем забросила посиделки и предпочитала свободное от домашней работы время проводить в своём саду за рукодельем. Миновал год, и подкрался на кошачьих лапах Лаладин день, ознаменованный большой гульбой молодых жительниц Белых гор, ищущих себе пару. «Не пойду», – решила Крылинка, затаив в сердце тоску и хмуря брови. Подружки много раз приходили и звали её, но она отказывалась:

– Матушка не велит.

Впрочем, матушка была уже готова отказаться от своего запрета, видя, что Крылинка в последнее время стала сама не своя – погрустнела, осунулась, замкнулась в себе и забыла, что такое смех… Шумный и пёстрый праздник перевалил за свою половину, когда она сама подошла к Крылинке и предложила:

– Иди, дочка, сходи… Весь век в светёлке ведь не просидишь. Свою судьбу искать как-то надо.

Не очень-то и хотелось Крылинке идти, привыкла она к уединению и одиночеству, а песни да пляски казались ей теперь донельзя глупым времяпрепровождением. Посреди зелёной лужайки был вкопан в землю еловый ствол с обрубленными ветками, увитый венками из первых весенних цветов; вокруг него то и дело носились хороводы нарядных девушек и щегольски одетых кошек в ярких кафтанах, а на столах под открытым небом – праздничных яств видимо-невидимо!… Выпила Крылинка сладкого хмельного мёда – закружилась голова, заныло в тоске сердце, устремляясь в чистое прохладное небо. Не пелось ей, не плясалось, и казалось ей, печальной: отсмеялась она своё, больше никогда не колыхнётся её грудь, восхищая и соблазняя всех вокруг… Чужой чувствовала Крылинка себя на этом празднике. Были здесь и Воята с Вандой, по-прежнему подруги – не разлей вода, а то, как вторая заставляла первую просить у Крылинки прощения, за год превратилось в иссохший рисунок на берёсте… Сколько было в этом правды, а сколько – показухи? Крылинка отвернулась и отпустила прошлое к ласковому солнцу, а своё неверие попыталась утопить в чистых струях лесного ручья, которому она привыкла рассказывать свои думы и отдавать печаль-кручину. Вот и сейчас она, покинув праздник, пришла к излюбленному местечку у корней старой сосны, уселась и стала слушать звенящую тишину, пронизанную струнами солнечных лучей.

Но недолго она оставалась в одиночестве: скольжение чёрной тени привлекло её внимание и зажало сердце в холодные тиски испуга. С противоположного берега неширокого ручья на неё смотрела незнакомка в чёрной барашковой шапке, кожаных штанах, белой рубашке и вышитой безрукавке, опоясанная алым кушаком с кисточками. Незабудковый лёд её глаз сверкающим клинком вспорол уютное гнёздышко одиночества, в которое Крылинка себя загнала, и покой лопнул, как проткнутый пузырь… А незнакомка в три кошачьих прыжка по каменным глыбам перебралась через ручей и выпрямилась перед девушкой во весь свой великолепный рост. Крылинка вскрикнула: прекрасные глаза смотрели на неё с лица, изуродованного обширным ожогом, охватывавшим щёку и часть лба, а за кушаком грозно сверкал длинный кинжал в богатых ножнах.

Жужжащий колпак лесной жути с примесью холодящего восторга-предчувствия накрыл Крылинку, и она уже не слышала, что произнесли шевельнувшиеся губы незнакомки. Невидимая сила вздёрнула её над поющей землёй, и она увидела подозрительно знакомую девушку могучего телосложения, которая отломила у самого корня деревцо-сухостой, отчего-то погибшее в молодом возрасте, и взяла его наперевес, как дубину. Незнакомка с ожогом отступила, выставив вперёд ладонь – мол, всё, всё, ухожу, не бей. И действительно ушла, напоследок сверкнув в улыбке белизной крепких клыков.

Эта-то улыбка, как вынутый из ножен клинок, и пригвоздила Крылинку, вернув обратно на землю. Дубина выпала из её рук… прямо на ногу, заставив окончательно почувствовать себя живой, из плоти и крови, а не сотканной из мысли. Прохладное онемение тела прошло, боль вернула Крылинку в явь, и девушка запрыгала на одной ноге, ругаясь и шипя.

– Едрить твою… дыру в заборе!

А всё-таки неплохое впечатление она произвела на эту белозубую кошку… да и на саму себя, пожалуй. Оглядев сломанное деревцо, Крылинка подивилась: и откуда только силушка такая взялась? Со страху, что ли? Ствол был толщиною с её собственную ногу.

Но почему ей казалось, что синеглазая незнакомка и не испугалась вовсе? Несмотря на дикий и страшноватый, разбойничий вид, чувствовалось в ней светлое, спокойное достоинство – внутренний стержень, которого недоставало Вояте и Ванде, да и прочим их приятельницам-ровесницам. Судя по всему, она давно вошла в пору зрелости, а помыслы Крылинки в последнее время как раз перекинулись на кошек постарше – тех, чьи головы уже точно освободились от юной дури и ветреных проказ.

Ей вдруг захотелось вернуться на праздник. Эта встреча впрыснула ей в сердце свежее, светлое волнение и жажду жизни, как будто чья-то невидимая рука сорвала с Крылинки тёмное покрывало печали, в которое она куталась слишком долго. Она ощутила себя прежней – лёгкой на подъём, весёлой, смешливой… Окинув окрестности посветлевшим взором, девушка встряхнула головой и побежала на гулянье. Живительная песня земли вливалась в кровь и ускоряла ей шаг, точно у Крылинки выросли крылья на ногах.