Во время одного такого набега погибли отец и мать Ермолая. Отрок в те часы собирал в лесу грибы и тем спасся. Вернувшись на пепелище, он не нашёл ни одной живой души. Надо было думать, как жить дальше. Он знал, что на реке Вятке, недалеко от их посада, расположилась казачья сторожа, чтобы воинские люди из Казани и в Казань не ходили. Но сторона была глухой, все тропинки заросли непролазным ельником, и много зверя всякого бродило здесь. Одна надежда была у Ермолая — на Пресвятую Богоматерь. Он уверовал в её защиту с того часа, как родная матушка повесила ему на грудь маленькую иконку, и та иконка спасала его не раз от лихих людей и от зверя.

Ермолай пошёл наудачу. Решил держаться подале от берега, где его могли увидеть лихие люди. Да ещё сказывали, в их местах шаман объявился, порчу на людей наводил, иные и память теряли, и в бесчувствие приходили. Отрок сотворил молитву, перекрестился, испил водицы из ведра, чудом уцелевшего около разворошённого и обгоревшего погреба на самом краю пепелища возле леса.

О, верное и надёжное чутьё человеческое, тонкий детский слух! Ермолай не испугался треска сучьев, донёсшегося из глубины леса, прислушался и, осмелев, подал голос. Затаился, выжидая и вновь прислушиваясь. На его счастье, лесом шёл зверолов. Дюжий богатырь, заросший волосами, разузнав о беде, что постигла посадских людей, пожалел отрока, отломил калача и вывел на тропу, ведущую к казачьим сторожам.

И опять повезло Ермолаю. По тропе, что ширилась ближе к реке, ехал небольшой отряд воинских людей, и впереди отряда ехал сам воевода Данила Адашев[1]. Белокурый, широколобый, с доброй приглядкой воевода остановил коня возле отрока. Спросил улыбчиво:

   — Челом, отроче! Здорово шедши? Как тебя Бог милует?

   — Здорово. Бог дал поздорову. Голова жива.

Воевода взглянул на отрока с новым живым любопытством. Видать, что смышлёный и не по летам находчивый. В больших светлых глазах недетская печаль и усталость.

   — Благодарение Богу, что голова жива. По нонешним временам это удача. Пошто твои родители одного тебя отпустили?

Ермолай низко склонил голову.

   — Это не ваш ли посад, отроче, пожгли ноне мятежники?

Воеводе Даниле почудилось, что в глазах отрока блеснула слеза.

   — Постой, не отвечай! Вижу тебя в беде и нужде. Пойдёшь к нам?

Ермолай обвёл взглядом казаков. Шапки котелком лихо заломлены. Разноцветные жупаны подпоясаны расшитым кушаком. Многие у них на Вятке завидовали вольному казацкому житью.

   — Возьмёшь — буду твой казак и твоих ворот человек. Стану с тобой луговую черемису воевать и московскую дружину крепить.

   — Вот это по-нашему! Добрым казаком будешь! — сказал воевода, — Поможешь нам искать изменников на Вятке.

   — Не забоишься? — спросил один из казаков.

   — А чего мне бояться? Они тут жгут людей, головами берут и в плен уводят.

   — Вижу, добрым казаком будешь, — выдвинулся вперёд старшина. На боку у него висела дорогая сабля с расписной рукояткой. — Для начала сымем с тебя мужичьи портки да сыщем казачий одяг. Будешь сперва кашеварить.

   — Я за лошадьми ходить умею.

   — Ну и добро. А кончится война да переловим всех изменников — на Дон тебя возьмём.

   — Я умею из бердыша стрелять. Стану пересылаться с крымскими татарами свинцовыми пулями.

Казаки весело и одобрительно загоготали.

Старшина велел одному из казаков посадить отрока к себе на коня да отвезти на сторожку.

Ермолай тоскливо обвёл взглядом охотничьи сумки казаков и понял, что они ехали на звериную охоту, называемую у казаков «гульбой». Вот бы и его с собой взяли.

Вечером Ермолая уже учили кашеварить. Он чистил коренья, выбирал сор из крупы и для этого высыпал её из куля в большую мису, учился разделывать тушу барана. Два дюжих казака носили из лесу хворост. Остальные казаки кто чистил свой бердыш, кто, напившись горилки, тут же спал, развалясь на траве. Многие играли в зернь. В каждой группе — свои приёмы игры. Одни раскидывали кости, другие раскидывали зёрна. Ермолай слышал ранее об этой мошеннической игре. Её называли «чет и нечет». Загодя ни за что не угадаешь, как ловко тебя обведут вокруг пальца. Ермолай видел, как один казак со шрамом через всю щёку явно ловчил. Он то быстрым движением прятал в жменю зерно, то, выждав нужный момент, бросал его, точно игральные кости. Ермолая удивляло, как это другие не замечают мошеннических проделок казака. Может быть, они и замечают, но боятся его? И когда добытчик хвороста принёс очередную вязанку, Ермолай спросил его:

   — Скажи, Игнат, тот казак со шрамом давно у вас казакует?

   — Он казаковал допрежь меня.

   — И добрый он казак?

   — То гарный казак...

   — Он не вятский?

Игнат строго посмотрел на Ермолая, ответил назидательно:

   — Доброго молодца, что приходит в казачье войско, не спрашивают, кто он и откелева. Спрашивают токмо, будет он служить верою и правдою да сполнять наши обычаи. И ноне тебя али спрашивали, чей ты отрок?

...Покорение народов, заселявших берега Волги, потребовало значительно больше сил, чем завоевание Казанского царства. И трудно сказать, сколь успешными были бы усилия царского войска без самоотверженной поддержки казачества. К тому времени казаки объединялись то в осёдлые, то в кочевые отряды, искусные в воинском деле. Им, отважным смельчакам, не было равных в освоении нового пространства, в дерзких набегах на улусы. Жадные до наживы буйные гуляки, они преображались в минуты опасности и в бою вели себя как настоящие львы. Казалось, для них не было ничего невозможного. Нередко и царским воеводам стоило немалого труда подчинить себе эту лихую вольницу.

Легко представить, сколь привлекательная была эта жизнь для отрока с воображением и жаждой героических дел. Ему сразу понравилась казачья вольница. Отрадно было ему, лесному жителю, охотиться на зверя, закидывать невод в реку. Он думал, что никогда не вернётся к прежней посадской жизни, где не знали, что такое воля, а белый свет видели лишь сквозь бычий пузырь окна. Беда только, что порты прохудились, а новое платье и шапка погорели в огне. На нём были старые отцовы порты, великоватые, но в них было удобно и на траве валяться, и нехитрую службу нести.

Нельзя сказать, чтобы служба эта не становилась порой обременительной. Иные гуляки норовили свалить на Ермолая свои обязанности. И валежнику для костра натаскай, и сбрую коню почисти, и рыбы налови да ещё кашеварь у костра. А там ещё и котёл надо почистить. Иногда он выбивался из сил, а всё не противился старшим. Не то чтобы он боялся грозы или окрика. Но его страшило одиночество. Глядишь, здесь ему и слово доброе скажут, и в обиду никому не дадут.

Но в тот вечер на душе у Ермолая было смутно. Что-то дрогнуло внутри, когда тот страшный казак со шрамом на щеке остановил на нём долгий взгляд. Ермолай не мог понять, за что его произвели в старшины. Не за то ли, что лучше других воровал в игре? Или за то, что добыл себе косматую папаху? Он старался не попадаться на глаза новому старшине и про себя опасливо думал, что Горобец (так прозывался старшина) заметил, видно, как Ермолай следил за его воровской игрой. Ермолаю казалось, что если притулиться за спиной у казаков, то Горобец забудет о нём и можно избыть беду, хотя и не ведал, что ему может грозить. Воевода, у коего он мог бы найти защиту, с головным отрядом ушёл вперёд, а их оставил в лесу. И Горобец тут Бог и царь. Он, может быть, будет и посильнее воеводы...

О, неведение отрока! О, его прозорливость!

В тот вечер Горобец много суетился, осматривал своё хозяйство, легко поигрывая плетью. Вдруг он отыскал глазами Ермолая, резко упёрся в него взглядом, как если бы впервые заметил:

   — А это что у нас за страшилище в мужских старых портках? А ну подь сюда!

Ермолай вздрогнул, словно Горобец ударил его плетью, но не сдался:

   — А ты в своей косматой папахе похож на старого ворона!