Размышляя, Ермолай слегка ослабил поводья. Почувствовав это, Смарагд тотчас принялся играть с кобылкой, что шла почти вровень с ним, везя отрока, видимо, в ближайшую станицу. Кобылка косила на Смарагда горячим коричневым глазом. Он покусывал её слегка, отчего кобылка убыстряла свой бег. Была она не видная собой, вислозадая, но копыта будто точёные, красиво мелькают в беге. Смарагд нагоняет её и с лёгким храпом страстно дышит ей на круп. Она ткнулась ему в грудь. Но Смарагд вдруг ударил её задним копытом и вырвался вперёд.

«Ну, игрун, вот игрун, — восхищается Ермолай. — И ловок же. Себя не выдаст. Каков? Что в деле, что в игре».

Между тем впереди показалась станица. От самого шляха начиналась улица, вдоль которой темнели домики. В самой глубине улицы возвышалась песчаная плеть майдана[9].

   — Майдан-то совсем лысый. Хоть бы трава росла, — сказал Ермолай.

   — Ты не коняка, чтоб о траве заботу иметь, — хохотнул на это рослый молодой казак.

   — Слыхал ай нет, тут девки, сказывают, знатные, — заметил другой.

   — Ныне девки на казака не льстятся. Им богатство подавай. Мода такая с Московии пришла.

   — Девки везде одинаковые. Казак хоть на чёрта похож, а девка всегда найдётся.

Дом, где поместили Ермолая, был обнесён тростниковым забором. Тесовое крыльцо было чисто выскоблено до светлой желтизны и посыпано песком. Такой же опрятностью отличалась и горенка. Убранство её было простым, даже скудным, но спинка деревянного диванчика была искусной резьбы, домотканый полог над кроватью был тоже искусно расшит. Вместе с тем в доме пахло сиротством, покинутостью. Ермолай не стал дознаваться, что это за дом и кто в нём живёт, но вечером, когда казаки собрались на коло[10], один старый казак (ему, значит, было за сорок) сказал ему:

— Сказывают, в дому, где тебя поставили, нечистая сила живёт. Ты гляди, коли что, ко мне приходи жить.

И тут Ермолай узнал историю, которую на все лады рассказывали в станице. У хозяйской дочери внезапно умер жених. Едва его успели похоронить, как он начал приходить ночами к невесте. То утирку попросит, то норовит лечь рядом с ней. Промучившись несколько ночей в страхе несказанном, несчастная девица перебралась на другой конец станицы к сестре, что была замужем за священником. Сирота сама-то. Некому добрым словом утешить. Одна бабка в дому, и та с печи не слазит.

Ермолай не смутился духом, а только рассмеялся:

   — Ты что же, думаешь, покойник и ко мне пожалует?

Однако ночью ему не спалось. Слышались чьи-то шаги, и кто-то невнятно шептал. В горнице было душно. Ноги налились словно свинцом. Он хотел подняться, чтобы выйти на волю, но силы не было. Ему стало страшно. Творя крестное знамение, он произнёс:

   — Господи помилуй!

Не помня себя выскочил на крыльцо, догадавшись испить квасу из кувшина. На дворе было светло. Полная луна занимала, казалось, полнеба. Ермолай вспомнил, что такая же ночь была в его родном посаде перед пожаром. Он вспомнил также, что давно не поминал родителей. Из души вырвалось:

   — Матушка моя родимая! Батюшка боголюбивый! Где теперь ваши душеньки? Помолитесь обо мне, грешном!

Отец его был дьячком и вечерами непременно читал вслух Священное Писание, и вечно захлопотанная матушка улучала минутку, чтобы послушать. Потом все молились перед образами, стоя на коленях. Как давно это было! Все эти годы он молился либо на ложе, либо на ходу, в седле, и прежнего счастья душевной благодати ни разу не испытал.

Духота стояла нестерпимая, ни малейшего движения воздуха. Вдруг над его головой что-то пролетело, едва не задев его крылом. Летучая мышь? В то лето этих тварей много расплодилось в их посаде. Говорили, будто к беде. Господи, ныне чем грозит мне судьба? Он снял с шеи ладанку, повешенную матерью в день Успения[11], когда ему исполнилось двенадцать лет, поцеловал образ Богородицы, искусно вделанный в ладанку, и стал молиться:

— Благого Царя Благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на грешную мою душу и Твоими молитвами настави мя на деяния благи да прочее время живота моего без порока прейду...

Прочитав до конца молитву, он почувствовал, как что-то отпустило его. Страх прошёл. Со словами: «Святой Ангеле, хранителю мой, моли Бога обо мне!» — он вернулся в хату, перекрестился трижды, лёг в постель и заснул без всяких сновидений.

Проснулся он от стука ухвата о загнетку. Это бабка сползла, видно, с лежанки и ныне мудрует у печки. Прислушиваясь к привычным домашним звукам, Ермолай вспомнил тревожную ночь, когда ему чудилась всякая чертовщина, и дал себе зарок сойти с проклятого двора. Но ежели взглянуть на это со стороны, гоже ли казаку так паниковать? Тут он стал думать о несчастной девице, воистину несчастной, ежели ночные страхи согнали её с родной хаты.

Весь день он думал, как бы увидеть девицу. Человека мужественного всегда что-то притягивает в существе обиженном и слабом. И надумал Ермолай поглядеть на девицу, как будет идти в церковь. Узнать её можно будет по тёмному платку.

Дорога была широкой и шла по сыпучему песку. Догорало лето. Возле низкорослого боярышника притулились поздние цветы лиловатого кипрея. Они разом напомнили ему детство. На Вятке возле посада, где он жил, много было кипрея. Матушка сушила его и заваривала чай. Ермолай свернул на обочину, приглядываясь к станичникам, что шли в церковь. Одеты они были наряднее, нежели вятские. Бабы в цветных понёвах, девки в монистах. Мужики в новых поддёвках, что-то вроде полукафтанов, какие на севере не носили. Всё было чинно. Над станицей плыл благостный колокольный звон. В эту пору у людей православных всё ведётся, как в присказке: «Ударит к вечерне колокол — всю работу об угол».

И вдруг Ермолай резко обернулся. Она... Глаза у неё, как у бабки, — широко поставленные, тёмные, а брови лепные, как на иконе. Тонкое лицо омрачено печалью и тревогой. Но поступь спокойная, величавая. Ермолай придержал шаг. Ему показалось, что все смотрят на него и она о чём-то догадывается. Тут его нагнал один казак, они заговорили, и это помогло Ермолаю подавить смятение.

Утром она неожиданно пришла во двор. Не заходя в хату, взяла стоявшие на крыльце ведра и пошла на речку. Он в это время был в сарае, чинил попону. Когда она снова показалась в калитке с вёдрами воды, он вышел из сарая, но она даже не подняла на него глаз.

   — Ты что же это, хозяйка, не хочешь поздороваться с постояльцем?

   — Здравствуй, казак, коли надоба у тебя такая здоровкаться.

   — А то... Не с бабкой же твоей мне словами переведываться? Досыта намолчался с ней.

   — Да и я не больно бойка на язык.

   — Не беда. Я и за двоих справлюсь.

Постепенно она привыкла к Ермолаю и его речам, хотя и дичилась поначалу, и вскоре совсем вернулась жить в свой дом. Чтобы не смущать её, Ермолай ночевал на сеновале. Но однажды она так страшно закричала во сне, что он проснулся. Прислушался. Вскоре крик снова повторился. Он быстро спустился с сеновала, вошёл в хату. Ксения сидела на кровати, содрогаясь от рыданий. Он сел рядом, обнял её за плечи.

   — Опять мертвяк причудился?

Она сильнее задрожала.

   — Ну будет, перестань! Я с тобой. Хочешь, завтра сватов к тебе зашлю?

Он начал целовать её, и понемногу она затихла в его объятиях. А утром решили отложить сватовство до возвращения отца.

Но как утаить от людей любовь? Первым обо всём проведал Горобец. А это был не такой человек, чтобы не ввязаться в чужое дело. Хотя в то время у него и своих дел было по горло. Недалеко от станицы была боярская вотчина, и Горобец, захватив её, начал поспешно распоряжаться. Всё было как в присказке: «Попала ворона в чужие хоромы». Начались беспорядки и всякие нестроения. Жадность и лихоимство подняли против него многих людей, хотя и опасались его крутого нрава.