Новое поприще готово было открыться перед Филаретом, поприще более трудное и обширное, близкое к искушениям и милостям высшей власти. Он же пребывал не столько в радости, сколько в недоумении. Неприятно был поражён владыка Платон, испытывавший искреннее огорчение от необходимости разлучаться с дорогим сердцу Дроздовым, только что, казалось, навеки прикреплённым к лавре.

Митрополит уже чувствовал себя осиротевшим. Вызвав к себе Филарета, Платон прямо спросил, доволен ли он вызовом в столицу.

   — Нисколько, — был ответ.

   — Тебе не хочется туда? — переспросил обрадованный митрополит. — Так я отстою тебя. Подай мне прошение, что желаешь остаться в московской епархии.

   — Желал бы, — без промедления отвечал Филарет, — но не имею права сказать это, владыко... Я уже подал одно прошение о пострижении меня в монашество и тем отрёкся от своей воли, покоряясь воле вышестоящих. Другого прошения подать не могу.

И умилился и огорчился митрополит такому ответу и принуждён был сам хлопотать о своём любимце. Обер-прокурору Святейшего Синода ушло его прошение об оставлении в троицкой семинарии двух вызванных учителей — Дроздова и Платонова, но особенно Дроздова. «Я особливо о иеродиаконе Филарете усердно прошу Св. Пр. Синод обратить его паки в Троицкую семинарию... и как я об нем особливое прилагал, в рассуждении его воспитания, отеческое старание, то сие много послужит к утешению моей старости...»

Вечером под новый 1809 год в Троицком соборе можно было увидеть новопостриженного инока Филарета. Жарко молился он перед двумя святынями — ракой, в которой почивали мощи преподобного Сергия, и чудотворным древним образом Святой Троицы, прося вразумления и умирения чувств. Он желал не ошибиться в исполнении Вышней воли.

Рака была закрыта покровом из золотой парчи, отороченным жемчугом. Лишь по большим праздникам его заменяли одной из драгоценностей лавры — покровом шёлкового шитья, на котором пять столетий назад неведомые монахини передали образ преподобного. Старец был изображён в полный рост на голубом фоне. Строго и призывающе взирал он, и — дивное дело — светлело на душе и легчало на сердце от его вида, прояснялись мысли и дух бодрости наполнял всякого...

Была мечта: жизнь свою провести в таком служении, дабы день за днём сливались в непрестанное славословие Господу и Его преподобному служителю земному Сергию. И вечное потрескивание свечей, шорох вереницы людей, идущих на поклонение святыне, запах ладана, пение молитвословий...

Неземные, нечеловеческие мир и покой исходили от образа Святой Троицы работы древнего богомаза. Чудное смиренное согласие ощущалось в наклонах фигур и поворотах голов трёх вечно юных странников, в сосредоточенной пустоте сидящих вокруг чаши, в которой будто вся мудрость мира.

Он вышел из храма незадолго до полуночи. Вокруг стояла темнота, фонарь мерцал лишь у входа в митрополичьи покои. Сиял лёгкий снежок. Мороз был некрепок, но снег под сапогами похрустывал. На невидимой в темноте красавице колокольне куранты отбили получас, и вновь мягкая тишина опустилась на лавру. Всё такое родное вокруг, такое своё, что невозможно, кажется, расстаться...

Вот и иноческий корпус. Дверь бухнула. Заспанный монашек-привратник едва поднял глаза на Филарета, встряхнул головой и стал перебирать чётки. У самого Филарета веки уже слипались, тянуло на жёсткую койку, но следовало совершить вечернее правило. Опустившись на колени перед образом Спасителя, он, едва шевеля губами, повторял привычные слова молитв и отбивал земные поклоны.

Господь предлагает новую дорогу, и надо идти по ней. Не стоит гадать, что там встретится, дано будет то, что предназначено. Предаться в волю Божию и всё принимать, как от руки Его... Сомнения отступили. Дух его вновь был твёрд и ясен.

Зима в Санкт-Петербурге время неприятное, особенно в январе. Даже старожилы с трудом переносят крещенские морозы с пронизывающими до самого нутра ветрами. В такие дни и Невский проспект становится малолюдным, а уж за Литейным или на Охте сереньким тусклым утром увидишь только спешащих в канцелярии чиновников, засунувших нос в воротники шинелей; замотанных в платки чухонок, разносящих молоко, сливки, сметану, да дворовых людей, посланных господами по срочной надобности. Катят редкие ещё сани с дровами и иною поклажею. Закутанные в бараньи тулупы извозчики уж и не высматривают седоков. Изредка промчится всадник в военной форме или курьерская тройка.

Однако у застав вечно заспанные отставные солдаты записывают, как положено, имена и чины приезжающих в столицу, после чего поднимают шлагбаум — катите, люди добрые. 6 января 1809 поднялся шлагбаум Московской заставы и для только что прибывших троицких учителей. Вскоре возок миновал мещанскую застройку, и открылась взорам приезжих необъятная широта и протяжённость Невского проспекта, на одном конце которого просвечивал золотой шпиль Адмиралтейства, а на другом, ближнем, высились постройки Александро-Невской лавры.

Спутники Филарета проснулись и, потирая заспанные глаза, выпрямляя затёкшие ноги, крестя кривящиеся невольной зевотою рты, вглядывались в дома, фонарные столбы, редких прохожих.

Сердца их бились сильнее обычного.

Ямщик на мгновение придержал тройку в воротах, снял громадную овчинную шапку, перекрестился и повернулся к седокам:

   — Приехали, господа хорошие!

Тройка подкатила к крыльцу митрополичьих покоев, и тут обнаружилось, что иеродиакон Филарет не может идти. Выйдя из возка на негнущихся ногах, он вдруг покачнулся и упал в снег.

   — Что с тобою, отче Филарете? — наклонился к нему Андрей Платонов.

   — Ноги!.. — только и сказал тот, подавляя мучительный стон.

В пути он жестоко отморозил ноги. Ночью не мог спать, товарищи навалились на плечи с двух сторон, будить их казалось неловко, а от тесноты было поначалу только теплее. Сквозь дрёму он ощущал, как холодно стало ногам, потом мягкая боль прошла от колен до пяток, потом ничего не чувствовал. В покоях ректора Александро-Невской духовной академии Филарета положили на широкую лавку. Ноги тёрли снегом, шерстяной варежкою, и мало-помалу чувствительность вернулась.

   — Ну, как ты? — склонился над ним архимандрит Евграф. — Полегче?

Так хорошо было после трудной дороги и волнений увидеть родное лицо, что Филарет невольно улыбнулся:

   — Вас увидел, отче, и сразу вся хворь прошла.

Они обнялись и расцеловались. Есть сродство душ, необъяснимое в житейских понятиях, и счастлив тот, кто испытал это сближение поверх различий в возрасте и положении, кто ощутил удвоение своих сил и радости. Зудящее беспокойство Филарета стихло от взгляда друга и учителя, в котором он читал: «Я всё тот же. Сердце моё открыто тебе...»

   — Товарищи твои ушли в братский корпус устраиваться...

   — Так я пойду! — Филарет живо вскочил с лавки и схватился за свой узел.

   — Никуда я тебя такого не отпущу! — решительно заявил архимандрит. — Останешься у меня. Морозы стоят небывалые, в тридцать градусов. У меня и топят получше, и за ногами твоими сам посмотрю, и поговорим наконец вволю! Идти-то можешь?

   — Вашими молитвами! — с облегчением отвечал Филарет. — Сам не понимаю, что такое приключилось.

— Ну что же, брат, — с обычной своей мягкой полуулыбкою произнёс отец Евграф, — дай-то Бог, чтобы сегодняшнее твоё огорчение стало самой большой неприятностью в столице. Пойдём в мою келью.

Первый день пролетел в разговорах за самоваром. Филарет рассказывал последние новости о лавре и семинарии, о митрополите Платоне и новом его викарии епископе Августине, хорошо известном обоим, о семинарских учителях и лаврской братии. Ректор накоротке пояснял, что следует поскорее познакомиться с митрополитом Амвросием и архиепископом Феофилактом, ибо первый играет главную роль в Синоде, а второй вершит всеми делами в Комиссии духовных училищ, приобретшей едва ли не большее значение, и утверждение Филарета преподавателем духовной академии зависит именно от комиссии, то есть от владыки Феофилакта. Размещается комиссия по повелению государя в Михайловском замке, занимая четыре залы на втором этаже.