— Самые разнообразные! — с готовностью заговорила Хитрово, — Вот в газетах написали, будто в Америке придумали такую машину, что сама едет по деревянной колее силой пара.

   — Ну и врут! — засмеялся князь, — Это вроде нашего ковра-самолёта.

   — Не перестают обсуждать милости, пожалованные Паскевичу. Жан Гагарин, сын старого князя Гагарина, окончательно перешёл в католичество, стал чуть ли не иезуитом. Жуковский совершенно оставил поэзию и превратился в великого педагога. Он для наследника придумал даже какую-то особенную азбуку... Пушкин впал в полную хандру. Я хочу его женить. Он весною сватался к младшей Гончаровой и получил ответ неопределённый, а у меня на примете есть иная девица... Вот послушайте, какую грустную пиесу он написал: «Дар напрасный, дар случайный...»

Стихи были выслушаны в молчании, которое нарушила Новосильцева:

   — До чего же верно передано чувство отчаяния... Это про меня написано.

   — А вы, владыко, что скажете? — поинтересовалась хозяйка.

   — Не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана! — взволнованно произнёс митрополит. — В этом отрицании слышится вопль души, утерявшей верный путь...

   — Но согласитесь, стихи восхитительные! — воскликнула Хитрово.

   — Да, — кратко ответил Филарет, вдруг погрузившийся в раздумье.

Вечер продолжался. Обсуждали московские новости, распоряжения князя Дмитрия Владимировича Голицына, путешествие в Иерусалим, к святым местам Андрея Муравьёва, того самого красавца Муравьёва, с которым Пушкин хотел драться на дуэли[34], потому что верил предсказанию гадалки, что умрёт от руки высокого белокурого красавца. Владыка слушал со вниманием, но участия в разговоре не принимал. Впрочем, он согласился на просьбу Хитрово просмотреть путевые заметки Муравьёва, подготовленные им к печати. Графиня Потёмкина просила его помолиться о своём брате, главаре мятежников князе Сергее Трубецком, осуждённом к каторге, и владыка утешил её согласием.

В ту ночь долго светились окна кабинета на Троицком подворье. Глубоко тронутый отчаянием поэта, выраженным столь сильно, Филарет невольно вспомнил один из Давидовых псалмов: Доколе, Господи, забудеши меня? Доколе отвращаеши лице Твоё от меня? Доколе вознесётся враг мой на меня? Призри, услыши мя, Господи, Боже мой, просвети очи мои... Аз же на милость Твою уповах...

И невольно рука потянулась к перу. Владыка написал свой ответ поэту:

Ответ Филарета взволнованная Хитрово повезла в Петербург. Она тут же послала за Пушкиным. В присланной записке тот извинялся, что не может быть у неё нынче же, хотя «одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! — это, право, большая удача». Узнав же самый ответ, поэт не мог не оценить его по справедливости.

В Москве на Троицком подворье всё шло по заведённому распорядку. В шестом часу вечера келейник доложил о приходе Николая Сушкова. Молодой человек вошёл в гостиную и привычно сложил руки для получения благословения. Он переменился за две недели бесед. Внешне оставался всё тем же крепким удальцом в тёмно-синем фраке модного покроя, не забывал изящно подкрутить платок на шее, но нечто новое видел в нём владыка. Ещё не смирение, но сдержанность в жестах и словах. Видно, окреп росток веры.

   — Что ж, Николай Васильевич, сомнения ваши ушли, внешнюю обрядность с внутренней силой духа вы не смешиваете уже. Пора приступать к покаянию.

   — Странно как-то мне, ваше высокопреосвященство, чтоб не сказать дико, отсчитывать перед образами земные поклоны утром и вечером. Это ведь просто-напросто гимнастика.

   — Что ж, телоупражнение благодетельно действует на здоровье. Духовная же, говоря вашим языком, гимнастика, утруждая вашу гордость покорностию предписанию духовнаго врача, родит в вас привычку к послушанию, потом смирение, терпение и разовьёт наконец в вас силы духа.

   — А поклоны будет считать приставленный вами дядька? — Сушкова в присутствии митрополита постоянно охватывало волнение, отчего он то запинался и не находил слов, то становился самонадеян почти до дерзости. Вот и сейчас он покраснел и потупился.

   — Не смущайтесь. Дядьки к вам не приставлю. Полагаюсь на вашу честь.

   — Заверяю вас, что не учту ни полупоклона!.. Но трудненько, признаться, круглый год в будни и праздники ходить в церковь то к вечерне, то к утрене, то к обедне.

   — Вы на службе. Стало быть, можете посещать храм Божий в свободные от занятий часы. Руководителем вашим во благом деле спасения будет священник приходской церкви Воскресения в Барашах протоиерей Симеон. Лучшего для вас духовника не придумаю.

   — Кого угодно. Покоряюсь вашему выбору.

   — Вам предстоит ещё одно послушание — соблюдать посты. Но вот где вся тяжесть епитимии: вы будете четыре раза в году на исповеди, а к таинству евхаристии не будете допущены... покуда не очиститесь в вольных и невольных грехах.

   — Где ж тут поощрение к вере? Молись, клади земные поклоны — и за это терпи несколько лет муки Тантала.

   — Оставим мифологию. По снисхождению церкви епитимия может быть сокращена по мере искреннего раскаяния отлученнаго.

—Да как же вы узнаете про переворот во мне?

   — Опытный духовный отец, каков протоиерей Симеон, поймёт это по настроению вашего духа.

Митрополит встал. Этот мальчик прочно поселился в его сердце, но ни он сам, никто другой о том знать не должны.

   — Благословите на предстоящий мне труд!

   — Благословляю и молю Бога, чтобы Он вас укрепил, вразумив, очистил и помиловал.

Филарет говорил мягким тоном, но строго, был неулыбчив, и Николай не решился произнести рвавшееся из души его признание: «Всем сердцем люблю вас, владыко!»

Самым тяжёлым оказалось вставать к утрене. Начиналась служба в два часа ночи, но будилыцик поднимал монахов за полчаса, в самый сладкий миг короткого сна, когда недоставало сил поднять голову от плоской подушки. Однако в полусне, со слипающимися веками, будто заведённые механизмы, Брянчанинов и Чихачёв спешили в храм. После утрени разрешалось поспать, но то был уже не сон, а короткое забытье до Часов, начинавшихся в шесть утра.