Филипп Филиппович Вигель, управляющий департаментом духовных дел и иностранных исповеданий, написал донос митрополиту Серафиму, в котором назвал сочинение Чаадаева «богомерзкой» и «ужаснейшей клеветою» на Россию. Серафим направил в свою очередь письмо начальнику III Отделения графу Бенкендорфу — и машина закрутилась. Не то чтобы власти взволновались содержанием письма, хотя оно и было наполнено хулами на отечество и веру, главная опасность виделась в громко заявленном самостоятельном слове. Надеждина выслали из Москвы, журнал запретили, цензора уволили, Чаадаева государь приказал считать сумасшедшим. Московское общество, настроенное несколько оппозиционно к Петербургу, приняло царскую волю без ропота, но своего отношения к уважаемому (хотя и со странностями) москвичу не переменило.

   — И что же, верно, что к нему каждый день приходит доктор для освидетельствования?

   — Да. Раз при мне пришёл, так Пётр Яковлевич посадил его с нами чай пить.

   — А верно говорят, будто Чаадаева велено каждый день обливать холодною водою?

   — Княгиня, да неужто вы верите в такие басни?..

Владыка читал и опубликованное, и другие письма Чаадаева, не раз принимал его. Крайности воззрений басманного философа уходили слишком далеко от истинного православия, но всё же беседы с отставным кавалергардом доставляли митрополиту немалое удовольствие. Чаадаев обладал широкими познаниями, был сведущ в новейших философских течениях Европы, причём всё это не оставалось у него лишь набором мёртвых познаний. Острый критический ум переосмыслял идеи западных мыслителей применительно к текущему моменту, к России, к православию.

Владыка никак не мог принять явную склонность философа к католицизму, однако ему близки оставались мистические мотивы в богословских построениях Чаадаева. «Иные относили великие сказания Апокалипсиса к определённым временам, — как-то рассуждал Чаадаев, — толкование смешное или, лучше сказать, бестолковое! Мысль Апокалипсиса есть беспредельный урок, применяющийся к каждой минуте вечного бытия, ко всему, что происходит около нас...» Столь живое восприятие Писания, увы, встречалось нечасто в дворянской, да и духовной среде. «Есть только один способ быть христианином, это — быть им вполне», — сказал Пётр Яковлевич как-то в Английском клубе. Разделял митрополит и мысль относительно уклонения западной Церкви в социальную область, в то время как Православная Церковь всё более живёт в области духа.

Княгиня Софья Сергеевна Мещёрская до сих пор с холодком относилась к митрополиту Филарету, не желая простить ему будто бы «участия в устранении» владыки Иннокентия Смирнова в Пензу. С Чаадаевым у неё было давнее приятельство. Владыке показали одно из писем философа, адресованное княгине и посвящённое значению Священного Писания, теме, неизменно занимавшей Филарета. «Да, Библия есть драгоценнейшее сокровище человечества, — писал Чаадаев. — Она — источник всякой моральной истины; она пролила на мир потоки света, она утвердила человеческий разум и обосновала общество... но остережёмся, как бы нам не впасть в идолопоклонство букве... Никогда Божественное Слово не могло быть заточено между двумя досками какой-либо книги; весь мир не столь обширен, чтобы объять его; оно живёт в беспредельных областях духа, оно содержится в неизречённом таинстве Евхаристии, на непреходящем памятнике креста оно начертало свои мощные глаголы». Право, по глубине мысли и воодушевлённому красноречию это не уступало сочинениям епископа Иннокентия Борисова, считавшегося первым российским проповедником[39].

Князь Сергей Михайлович Голицын с улыбкою рассказывал, что в Петербурге все посмеиваются над укоренившимся в Москве обычаем петь «олилюй» и «Господи помилюй».

—...Я им отвечал словами нашего владыки: как бы ни пели, лишь бы от души.

   — Ваше высокопреосвященство, — подчёркнуто почтительно обратился к митрополиту Дмитрий Петрович Горихвостов, — слышал, что вас можно поздравить с появлением внучатого племянника!

   — Откуда же вы слышали? — недовольно насупил брови Филарет. Он не любил публичного обсуждения своей личной жизни. Впрочем, нынешнее событие воистину порадовало его. — У племянника моего Александра, год назад принявшего сан иерея, родился сын.

   — Как же назвали малютку? — оживились дамы.

   — Филаретом, — не сдержав довольной улыбки, ответил митрополит.

Разговор в гостиной перебрасывался с темы на тему, пока владыка не предложил пройти в столовую. Гости заняли места на стульях вокруг круглого стола, не считаясь чинами, но помня о них. Тихо и благоговейно прочитал владыка «Отче наш» и благословил трапезу.

Чего только не было на столе! День выдался скоромный, и потому рядом с грибами, сёмгою и осетриною лежали рябчики, паштеты из гусиной печёнки, к бульону подали маленькие, на один укус слоёные пирожки с мясною начинкою, после рыбы подали телятину с цветной капустой. На столе возвышались бутылки с французскими и рейнскими винами и старинные штофы с настойками. Стоящие в вазах цветы наполняли столовую приятным ароматом.

Виновник торжества лишь на несколько минут присел к столу, выпил рюмку мадеры, настоянной на горьких травах, съел немного икры да пирожок и, поднявшись, обходил стол, радушно потчуя костей.

Разговор не был общим. На одном конце стола Андрей Николаевич Муравьев рассказывал о своих встречах с антиохийским патриархом, по соседству дамы с жадностью слушали подробности несчастного происшествия с поэтом Пушкиным, жена которого симпатизировала красавцу Дантесу, что и послужило причиною роковой дуэли; добрая старушка Елизавета Сергеевна Наумова ободряла свою знакомую Герард, переживавшую за дочерей. Горихвостов излагал своему соседу, викарному епископу Виталию, подробности об устройстве им богадельни для вдов духовного звания. Татьяна Борисовна Потёмкина рассказывала, как скоро идёт восстановление Зимнего дворца после сильнейшего пожара.

   — Вы ведь были в то время в столице, ваше высокопреосвященство?

   — Случилось быть, — с готовностью поддержал разговор владыка. — Вечером семнадцатого декабря приехали. Едва живой был от сильной стужи, и всю-то ночь не давал мне успокоиться неутихающий пожар во дворце... И что примечательно, замечали вы, что почти в одно время случилось три страшных пожара, разрушившие у трёх народов то, что каждому было больше любезно: в Петербурге — царский дворец, в Лондоне — биржу, в Париже — театр.

После обеда перешли в гостиную, куда подали кофе. Владыка пил его с «миндалём», как называл он миндальное молоко.

   — Владыко, — воспользовавшись минутой, спросил Михаил Михайлович Евреинов, — церковь недавно прославила святителя Митрофания Воронежского, а что вы думаете о его времени, о петровской реформе?

   — Пётр переломал многое своею дубиною, — задумчиво ответил Филарет, — но можно было бы ещё исправить. Можно!.. Более всего зла наделала Екатерина. Ударили по монастырям, разграбили церковное имущество... а Вольтер и Дидро сие поощряли. Уклонение же от твердыни веры заразительно, ибо злу дай только щёлку...

Однако о екатеринском времени всякий нашёл, что сказать и доброго. Ветшавшие обломки аристократии, доживавшие свой век в Москве, они при матушке Екатерине блистали, кто ярче, кто глуше, — мужчины в военной службе, дипломатии, управлении, дамы на балах и в салонах, но все были молоды тогда, полны сил и преисполнены ожиданиями и надеждами... от которых теперь ничего не осталось.

Нарышкина заговорила о покойном Александре Павловиче, о том, как переменился он в последние свои годы, стал степеннее, скромнее, благочестивее и жить стал чисто (разумелось, без любовных приключений).

   — А сколько слухов поднялось при его кончине, помните? — заговорила Хитрово. — Будто в шлюпке уплыл за море, будто какие-то изверги его убили и тело изрезали, а то — будто опоили государя какими-то напитками, от коих он и захворал... Представьте, граф Строганов передал мне перед отъездом из Петербурга слух, который ходит по Сибири. Объявился некий старец необыкновенно симпатичной наружности и, что самое странное, с изящными манерами, умением говорить... в общем, видно благородное происхождение! Имя его — Феодор Кузьмич. И слух, безусловно ложный, бродит в народе, будто старец сей — покойный государь!