А потому, после того как мы распрощались с нею на остановке, предварительно обменявшись телефонами, я сел в старенький пазик и отправился, как я это отчетливо чувствовал, навстречу своей судьбе.

Дорога пролегала почти в кромешной тьме. Автобус шел полупустым. Изредка проносились какие-то машины. Пахло бензином. Сильно трясло.

Скука в сочетании с отсутствием достойных для наблюдения картин за окном невольно вернула меня к моим мыслям и переживаниям. Я вновь, как это неоднократно бывало и ранее, с головой погрузился в свой внутренний мир.

Я думал о том, что через каких-нибудь полтора часа я буду в месте, где родилась моя мать, которую я никогда не знал, где родились её родители, где родился я сам – только я этого, естественно, не помню. По крайней мере, так записано в свидетельстве о рождении и в паспорте. Свой переезд в Москву я тоже не помню.

Я крепко зажмурил свои глаза и попытался представить себе, как могла выглядеть моя мама, но у меня ничего не получалось. Я ни разу не видел её, у меня даже не было ни одной её фотографии, а на все мои расспросы бабушка и дедушка отмалчивались или говорили уклончиво. Сейчас я понимаю то, чего не понимал, когда был ребенком. Они не любили, ненавидели, а, может быть, даже боялись её. Они не одобряли связи моего отца с нею и не желали, чтобы его сын был также и её сыном, чтобы воспоминания о ней сроднили меня с нею. Отдельные слова, сказанные мимоходом или подслушанные мною из разговора бабушки с дедушкой, - вот тот весьма скромный материал, на котором я делаю эти выводы. Они считали мою мать сумасшедшей и, насколько я могу судить, именно на этом основании её лишили родительских прав. Они считали, что именно она – каким образом, неясно – «приворожила», а затем «свела в могилу» моего отца – инженера-геолога, который познакомился с нею во время разведки Нижне…го месторождения, женился, родил сына, а потом таинственным образом исчез во время очередной вахты. Они не хотели, чтобы я хоть что-то знал и помнил о ней… Запись в свидетельстве о рождении – вот тот единственный твердый факт, который я имел. Я родился в городе Таежный, Энской области 31.10.1979 года. Родители – Шадрин Андрей Николаевич, 1953 г.р., и Серебрякова Светлана Святославовна, 1961 г.р. Вот и все. Странное нагромождение букв «с» в её ФИО, а также весьма молодой возраст, в котором она меня родила, - вот и все, что у меня осталось в памяти.

Я с тоской посмотрел в окно: «Мама, мама, где же ты, моя мама»? В темноте плавно проплывали силуэты множества деревьев, где-то вдали виднелись мрачные, покрытые густым хвойным лесом возвышенности, дорога стала неровной – череда подъемов и спусков.

Ей, наверное, сейчас было бы всего 47. Совсем не старая, хотя, говорят, психические расстройства сильно старят… Впрочем, я не хотел в это верить. В моем сердце ещё с детства упорно засело, не основываясь на каких-то реальных фактах, убеждение, что она – не сумасшедшая. Я всегда считал, что бабушка с дедушкой из ненависти к ней называют её такой, как все мы обычно, желая унизить кого-то, называем его «психом», «ненормальным» и проч. С другой стороны, ответить на вопрос, на каком основании тогда её лишили родительских прав, я не мог, как и допустить мысль, что она меня бросила сама или мертва.

Сердце мое сжалось, как будто под действием какой-то давящей силы, мне стало тяжело дышать, перед глазами все поплыло.

Я вспомнил, как навзрыд ревел в детском саду, когда видел, как родители забирали своих возлюбленных чад домой, тогда как меня забирала только бабушка. Вспомнил, как меня дразнили в младших классах школы «детдомовцем», после чего я неизменно приходил домой с разбитым носом или подбитым глазом. Вспомнил, как часто смотрел на фотопортрет моего отца и тщетно пытался мысленно представить себе рядом с ним портрет и моей матери…

Я рос замкнутым, нелюдимым ребенком. Уже в старших классах школы я предпочитал больше сидеть за книгами со сказками, чем бегать со сверстниками на дискотеки. Меня считали «ботаником» или даже «маньяком», но я не обращал на это внимания. Так было и в университете. Впрочем, я никогда не страдал от одиночества. Со мной всегда были мои книги, мысли, мой внутренний мир, но не только…

Я не могу объяснить как, но все это время мне казалось, что я не один. Когда, бывало, моя тоска доходила до определенного предела, я совершенно неожиданно получал приходившие словно ниоткуда утешения. Тогда мне снились чудесные цветные сны: сплошь какие-то сказочные пейзажи и герои, с которыми я легко и свободно говорил, куда-то летал, во что-то играл. То это были какие-то волшебные города, целиком состоящие из огромных цветов намного выше человеческого роста, в бутонах которых могли совершенно спокойно спать их обитатели – вечно юные красавцы и красавицы с огромными, радужными как у бабочек крыльями. То необъятное морское царство, населенное полулюдьми-полурыбами, спящими в циклопических перламутровых раковинах, раскрывающихся только при восходе луны. То глубокие пещерные лабиринты, со стенами, сверкающими в первобытной тьме по причине множества драгоценных камней и золотых жил, вкрапленных в них, в которых обитали смешные горбатые карлики с разноцветными фасеточными, как у жуков, глазами. Было множество и других миров, и других обитателей самого фантастического вида, но неизменным было одно – ощущение радости и свободы, которое я ощущал во время этих снов.

Откуда были они? Кто их насылал? Я не знаю. Но я всегда знал, что появляются они не случайно: я чувствовал стоящую за ними невидимую направляющую руку, а когда пробуждался - на губах, щеках и лбу неизменно ощущал следы поцелуев…

Когда я стал уже взрослым, цветные сны прекратились. Некоторое время я вообще ни о чем подобном не думал, целиком погрузившись в учебу и науку, и прежние переживания и тоска по матери ослабли почти до полного забвения. Но потом, года три-четыре назад, сны возобновились. Теперь уже окрашенные в темные, загадочные, мистические тона - сны о монолитах и вымершем городе. Я стал чаще думать о матери, стал подумывать и о том, чтобы попытаться её разыскать, но что-то неизменно мешало мне это сделать: то бабушка с дедушкой, то занятость, то просто-напросто лень… И если бы не становившиеся все более настойчивыми сны, совершенно лишавшие меня покоя, я бы никогда не решился на поездку.

Безбожно трясущийся на разбитых дорогах пазик окончательно укачал меня. Веки мои налились свинцом и я, не пытаясь более противиться, с головой погрузился в мрачные недра царства Гипноса.

…Я стоял у входа на балкон. В комнате было темно, холодно, мертвенный серебристо-желтый лунный свет слабо освещал предметы обстановки. Дом был мне не знаком, но обстановка комнаты по своей утилитарности чем-то напоминала то ли гостиничный, то ли санаторный номер. Примитивная односпальная кровать, бельевой шкаф, тумбочка у изголовья, ночник, письменный стол, телевизор.

Поежившись от холода, я, однако, не смог заставить себя закрыть распахнутую настежь балконную дверь, несмотря на то, что белая тюль от ветра буквально раздувалась «парусами». Я знал, что на балконе КТО-ТО есть, но кто именно – не знал, выйти я не решался, а ТОТ меня не звал. Чтобы хоть как-то отвлечься от нахлынувшей на меня липкой жути, я внимательно осмотрел комнату. Входная дверь была заперта на ключ, свет не включался. Впрочем, это меня нисколько не удивило. Я сел на кровать и заметил, что на тумбочке что-то есть. Я щелкнул зажигалкой и заметил, что это – фотография в рамке. На фотографии – портрет женщины.

При взгляде на её лицо, я почувствовал, как у меня закружилась голова и к горлу подступил горький ком.

На портрете была запечатлена молодая женщина, блондинка, с длинными, ниже плеч цвета спелой ржи волосами, заплетенными в две тонкие косички. Определить на глаз, сколько ей лет, казалось, было совершенно невозможным: черты её лица были тонкими, миниатюрными, как у совсем юной девушки, но глаза… Глаза были много старше и резко контрастировали со всем остальным в её внешности, особенно с легкой и непринужденной улыбкой на губах, и казались совершенно чужими и чуждыми на этом лице: чересчур серьезными, необыкновенно глубокими, словно сосредоточенными на чем-то невидимом наблюдателю. В целом, от фотографии возникало такое ощущение, какое бывает, когда смотришь на ложный портрет: когда в вырезанные на картонном лице глазные отверстия, принадлежащем одному человеку, смотрит другой человек. «Эти глаза не имеют возраста», - подумал тогда я. «Эти глаза стары как мир» - догнала вторая мысль первую. «Они видят меня насквозь» - вспыхнула в сознании третья. Фотопортрет казался живым, взгляд пронзительных, цепких, едва ли не хищных, глаз не отпускал меня ни на мгновение, насмерть впечатавшись в мою память. Может быть, именно поэтому я не запомнил больше ничего на этом лице? Ни цвета глаз, ни формы носа или губ, ни размера лба… Все было как в дымке. Впрочем, и сама фотография была в этом отчасти виновата: кроме глаз все остальное в ней было размыто, как-то недостаточно четко, как будто бы между объективом камеры и лицом было нечто другое, какое-то туманное облачко, или просто камера была неисправна… Но тогда почему так четко и резко получились глаза?