Журба с Мальвой не знали, что будет пиво, не захватили денег, а просить в долг Федор не отважился. Но когда девушка пришла с пустыми кружками, Липский вспомнил о них, что-то шепнул ей, та поискала глазами агронома с агрономшей, и через минуту прошла к ним через весь зал с полными кружками.

— Лель Лелькович за вас платит.

— Это с какой же стати? — спросил Журба.

— Так велел Аристарх…

— Разве что после вьюнов… — сдался Журба. Они взяли по кружке, пиво пенилось, пахло перебродившим ячменем, солодом, Журба опорожнил свою кружку первый, а Мальва отхлебывала, легко пьянела с каждым глотком, не допила, хотела отдать Федору недопитое, но он, хоть и мог бы выпить еще несколько кружек, вежливо отказался. Шепнул: «Упаси боже, тут такие вещи не прощаются». Мальве пришлось допить самой, и она совсем опьянела. Лель Лелькович двоился у нее перед глазами, его белая кепка на подоконнике поплыла куда то вместе с окном, медные трубы почему то перебрались на потолок, кружка выпала из рук на пол, разбилась, и Журбе у всех на глазах пришлось подбирать осколки. Он вынес их, потом вернулся к Мальве и повел ее к выходу. Ему словно пощечину влепили: что теперь подумают про Вавилон?

Домой они возвращались мимо школы, которая стояла среди поля, в стороне. Стройные ели охраняли двор от дороги, обнимали школьный сад на холме. Журба повел Мальву по аллее вниз, на луг, там вилась маленькая речушка, которая и привела их к дому, туда, где запруда. На запруде Журба долго прислушивался к овину, нет ли там, часом, «гостей», вокруг стояла тишина, только перепел распевал в просе. Можно бы уже и в хату, но Мальва есть Мальва. «Хочу купаться,» — сказала она и стала раздеваться прямо на плотине. Журба не останавливал ее, над водой подымался сизый пар, и Мальва плюхнулась туда, как девочка, смеялась там, охала, ухала, звала к себе Журбу. А он сидел на запруде и все предостерегал ее: «Не плыви туда, не плыви, там яма. Там прошлым летом утонула девушка». Ответ был один: «Ха ха ха!» «А Лель Лелькович красив, как дьявол… — подумал Журба. — Мальва совсем еще слаба, коли опьянела от кружки пива». Да и сам Журба сегодня словно побывал в каком то другом мире. Когда он вывел Мальву на запруду, она только молвила: «Несите одежу», — да так и пошла впереди него домой. Он забыл ее лодочки, вернулся за ними к запруде, а она уже стояла у двери. «Где ж вы там?» — «Иду, будь оно неладно! Туфли забыл». Дверь была отперта, другой всполошился бы, а Журба сказал: «Возможно, я не запер!» В хате не тронуто ни лоскутка, даже масло стоит себе в шкафчике. «Это свои…» — усмехнулся Журба, зажигая свет.

А где то около полуночи скрипнула воровская дверь овина, туда через двор провели какое то четвероногое, оно шло медленно, цеплялось копытами за спорыш (он здесь густой И весь спутан, как шерсть на старой овце,), копыта потрескивали, верно, после дальней дороги, потом из овина долетел предсмертный крик жертвы (не рев, как в агонии, а именно крик в предчувствии смерти), затем что-то грузно хлопнулось, разбудило Мальву — это жертва сорвалась с балки, должно быть, то было что-то громоздкое, скорей всего вол, ну канат и не выдержал, — на столике задребезжала лампа, а в окнах зазвенели стекла. «Что это?» — спросила Мальва. «Должно быть, вол», — спокойно сказал Журба, прикинувшись, чтобы успокоить Мальву, будто его все это не тревожит. Примерно через час к глинищам подкатила телега, из овина вышли и тяжело затопали с ношей через двор, потом кто то подошел к двери хаты, постоял там, подергал дверь и ушел на запруду, к глинищам. Воз тяжело выбрался из глинищ и заскрипел по дороге на Михайловку. Журба встал, осторожно, чтобы не разбудить Мальву, подошел к окну. Над прудом стоял сизый туман, он тянулся до самых глинищ. Журба достал из брюк часы, шел третий час ночи, как раз то время, подумал он, когда мир еще пребывает под властью воров и астрономов. Почуяв поблизости свежую кровь, в глинищах встревожились летучие мыши и теперь сквозь туман пробирались сюда, во двор, и шарахались то ли от Журбы в белом, то ли от оконных стекол, об которые с лёта можно и разбиться.

На рассвете, выйдя из хаты, Журба увидел возле бревна под кровлей повешенный на гвоздик окровавленный мешок, осторожно снял его, заглянул внутрь — там был добрый кусок говядины, пахнущий салом. Всего через несколько минут двор мог бы наполниться густым ароматом тушеного мяса, Журба физически ощутил этот соблазнительный запах, но не стал звать Мальву, побаиваясь, что она не сможет побороть искушение, а решительно взял мешочек и понес к пруду, вынул мясо и швырнул на глубину, ракам. Мешочек он тоже бросил в воду, но тот, жирный от сала, не тонул. Пришлось забросать его комьями земли с запруды. Шкура была развешана на балке — огромная, она занимала почти всю балку и, серая, лоснилась, выставляя потертые бока. Вол. В Зеленых Млынах Журба не встречал такой масти, здесь больше любили красномастных «голендерок», завезенных бог знает когда из альпийской Европы, может быть, даже еще и не лемками, до них. Когда встала Мальва, кулеш уже томился па кирпичах. Журба помешивал его в горшочке грушевой ложкой, дал Мальве попробовать, довольно ли соли (он обычно недосаливал), потом нацедил из бутылки ложку масла и полил кулеш — двор вмиг наполнился чудесным запахом. Завтракали на траве, подстелив рядно, ели из одной миски. Журба собирал что пожиже, оставляя Мальве гущу, улыбался, мысленно сравнивая свой завтрак с завтраком раков, которые, верно, уже едят под водой.

Вышли из дому вместе, шли по стежке через свекольную плантацию, на колхозном дворе уже разорялся Липский. Мальва запрягла коня в водовозку, наполнила ее раствором патоки с мышьяком и другими ядами и поехала на свекловичную плантацию наполнять высохшие корытца, которые Журба там расставил для борьбы со свекольной совкой, житняком (ржаной жук) и с другими вредителями, угрожавшими в то лето Зеленым Млынам. Водовозку Мальва ставила на дороге, а раствор в корытца носила ведром, и так день за днем на протяжении всей весны. Теперь такие корытца не ставят а тогда их изготовляли зимой и после сева выставляли как можно больше. Пока Мальва делала круг, наполняя раствором одни, другие высыхали, протекали и трескались, а она должна была следить за каждым, потому что Журбе, бог знает уж как, но всегда было известно все о каждом корытце, и вечером он напоминал Мальве: «Ты одно корытце пропустила, там, на Марцушиной делянке, завтра не забудь наполнить его». Мальва находила это проклятое корытце, но за следующим ужином Федор напомнил ей уже о другом, где то на самом краю плантации, на пригорке, откуда, мол, и летит эта проклятая совка. Один раз Мальва не утерпела, рассмеялась, и Журба спросил: «Ну чего ты, чего, Мальва?» — «И когда вы успеваете обойти всю эту тысячу корытец?..» — «А я летаю над ними, как совка…» — и сам рассмеялся. Чудачка! Он приходит туда в полдень, когда на плантации никого нет, все полдничают где нибудь в тени, бродит там час, другой и видит, как ведет себя каждое корытце, то есть вредители над. каждым из них. Вот и все. Ему и не надо в каждое заглядывать. Но пусть эта маленькая тайна останется с ним, пусть знают в Зеленых Млынах, что он, Федор Журба, коли уж на то пошло, может и летать над полями. Летать…

Привыкнув к горам и не найдя их здесь, лем ки селились на некоем подобии гор, то есть на здешних подольских буграх (здесь степь переходит в Подолье), занимая их южные склоны, спускавшиеся хоть к малой, да все же к воде. Ну, а уж кому не досталось бугра или кто не успел захватить для хаты и сада местечко на солнечной стороне, те селились прямо в поле, «на днище», и, хотя и не были от того в накладе, все же из рода в род завидовали «горцам», у которых и весны приходили раньше, и осени были суше, чем «на днище», и деревья дольше жили и гуще родили, уходя корнями в сырую глину, до которой «на днище» не добраться и дубам. Хаты на буграх были сухие, как стрекот кузнечика, а на равнине из сырых углов несло плесенью даже летом, особенно ежели хата утопала в кустах. И все же сметливые хозяева не боялись низины, из года в год богатели на свекле да пшенице, постепенно оттесняя бедняков с южных склонов на северные. Так образовалась в Зеленых Млынах кучка богачей, так называемых «отцов», ставших в этих краях опорой контрреволюции. Уже в двадцатые годы Советскую власть здесь приходилось устанавливать с помощью бронепоезда, несколько раз приходившего сюда по железной дороге и обстреливавшего Зеленые Млыны, которые, похоже, не желали покоряться новой власти (на самом деле покоряться не хотели «отцы», предчувствуя свой конец). Поединок с ними довершил Аристарх, это он в двадцатом обстреливал с бронепоезда их «каменные гнезда» в пшенице, которой «отцы» не желали делиться ни с голодающим Поволжьем, ни с красными центрами Украины. «За золото платите золотом», — требовали «отцы», не пуская голодных на уборку. Гнат Смереченко сжег свою ниву и сам сгорел в пшенице. Другим пришлось отступать, а хитрый Михей Гордыня отдал все за визу на выезд из страны. Паровая мельница, поставленная им посреди поля, чуть ли не единственная в этих местах, свободно конкурировала с ветряками соседних сел и намолола Гордыне порядочно золота, которое он переправлял «на черный день» в Вену. Говорят, он оставил Зеленые Млыны с чемоданом, в котором не было ничего, кроме сорочек, вышитых его последней служанкой, родившей от него дочь. Гордыня рано овдовел, детей у него не было, и он несколько лет жил с горничной, когда же у ней родилась дочка, то он и тут не растерялся: за полгода до этого маховиком на мельнице убило Властовенка, молодого мельника, вот богач и записал незаконную на него. С тех пор и живет в Зеленых Млынах Паня Властовенко, которую Михей не пожелал сделать наследницей своих богатств. Сейчас Пане за двадцать, живут они с матерью в первой хате Гордыни, довольно уже ветхой, и только огромный сад и до сей поры напоминает о делах старого хозяина. Вторую хату Гордыня выстроил на большом поле, где высилась его мельница, которую он каждую весну красил парижской зеленью. Теперь на этой второй усадьбе колхоз. Паня с матерью вступили в него в числе первых, обобществили сад, лошадь, плуг, все, что следовало обобществить. Вот в этом саду и поспела белая черешня.