— И что же теперь? Синица знает о письме?

— Знает… Все в райкоме знают. Гапочка принес письмо туда.

— Нашелся, аспид, — Лукьян потряс письмом в воздухе, чуть не сбросив стекло с лампы.

Македонский встал, глянул в окно.

— Я поеду… Извини, что потревожил. И за все это тоже извини… Время такое, Лукьян…

— Я понимаю. Я же не темный какой нибудь… Вышли на крыльцо. Лошади у ворот уснули, хата

Явтушка тоже спала. Подсвеченная цветом груши спасовки, она просто пылала белым пламенем. А здесь, у Соколюков такая же свеча, только еще выше. Вечный спор двух груш, и не бывает года, чтобы обе уродили одинаково. Лукьян и Македонский пошли к бричке, Македонский разбудил лошадей, размотал вожжи, взобрался на козлы.

— А письмо? — вспомнил Лукьян, все еще держа его в руке.

— Пусть остается тебе. Ежели что — покажешь… И тут всем покажи. Всем. Вот так. — И хлестнул лошадей.

Лукьян долго еще стоял и смотрел ему вслед, вслушиваясь в тарахтенье брички.

Аи да Македонский! Вот славная душа! Вернул мне этого аспида. Вернул… Из неведомых далей, из неведомых стран. На этой своей серой в яблоках… Покажу! Всем покажу! Всему Вавилону. Пусть знают, пусть слышат, пусть видят!.. Лукьян вернулся на крыльцо, присел и тихо заплакал. А Явтушок со своего двора — кхе кхе! Не усыпила его лихая доля. Постоял в белом под белой грушей и пошел в хату. Подали голос первые петухи.

С некоторых пор, с тех самых, как Явтушок узнал о письме Данька к брату, он стал проявлять повышенный интерес к Донбассу. Не то чтобы у него было намерение самому податься в горняки, но вот старшень ких своих спровадить туда через год другой — эта идея в нем засела. И вот как то в воскресенье Протасик, вавилонский почтальон, этот великий пешеход, принес Явтушку «Висти» (Протасик не успевал разносить почту в тот же день, как возвращался из Глинска, и часть вавилонских улочек в стороне от главного маршрута обслуживал на следующее утро). Кроме «Вистей», он вручил Явтушку квитанцию о недоплате продналога и не первое уже напоминание вавилонского потребительского общества о том, что Я. О. Голому надлежит внести пан за первое полугодие, иначе вышеозначенного гражданина придется вывести из числа пайщиков, а это все равно, что отлучить Явтушка от лавки, лишить права покупать товары — парусиновые туфли и все прочее, без которых такая семья, как у него, сразу же очутилась бы в труднейшем положении. Восемь пар штанишек из «чертовой кожи», восемь рубашонок из сатина, восемь пар туфель парусиновых и прочее…

— Давай что-нибудь на ярмарку свезем, — сказал Явтушок жене.

Прися как раз топила печь, разгорячилась, да и обрушила весь свой пыл на мужа:

— А что, что везти? Меня разве? Другие то как живут — при казенном деле, при деньгах, а тут — ну просто с моста да в воду! Погибель. На что уж Протасик, на побегушках вроде, а и тот… Фуражка новенькая и парусинки на ногах поскрипывают… А тебе — никакого ходу…

— А какого ты хочешь ходу? Пока этот будет править Вавилоном, — он показал в окошко на хату Со колюков, — не видать нам просвета. Варивон — человек чужой, а раз чужой,"то и мы все для него одинаковые. И Голые и не Голые — всех под один ранжир. А этот же свой, а свой, милая, с каких пор тебя знает? Страшно подумать. И видишь — никакая сила его не берет. А почему? Даринка подпирает тракторами. Гордость района! Вторая Паша Ангелина… Эх, мне б такую Пашу. Хо хо хо!

— Еще и Пашу ему подавай, пайщику несчастному! Вон пахал Опишной огород, а где она, Клавка Опиш ная? Фур — и полетела! Какая уж там Паша при твоих заработках?

— Хе хе, кабы не маневры… " — Ну и что, кабы не маневры? — спросила Прися, вынимая ухват из печи.

Явтушок весь так и съежился на лавке, поспешно развернул газету.

Более благодарного читателя у «Вистей», наверное, не было, во всяком случае, в Вавилоне, хотя выписывали их, кроме Явтушка, еще семнадцать дворов. Прися любила слушать Явтушка, за чтением он словно перерождался, приобретал что-то такое, что ставило его сразу на более высокий уровень, и жена невольно удивлялась, почему такого грамотея, как он, до снх пор держат в конюхах. Сам же Явтушок читал вслух по двум причинам: такое чтение отвлекало его от смысла прочитанного и давало возможность выговориться, чтобы потом не приходило охоты пустословить с Присей, с лошадьми и вообще с Вавилоном, потому что он всегда ловил себя на желании ввернуть в свою речь какое нибудь острое словцо, за которое недолго получить вызов в Глинск, а тут, в хате, по меньшей мере напроситься на ухват. Вот хоть бы и сейчас, с Опишной. Ну, полетела, и ладно…

И. вдруг Явтушок подпрыгнул на лавке, словно его кто шилом ткнул.

— Прися, а Прися!

— Ну, чего?

— Ты Данька помнишь?

— Какого Данька? Нашего?

— Не жить мне, ежелиэто не он.

— Поймали?

— Нет, нет, ты послушай, что тут написано: «Ударники «Кочегарки». Смотри слева направо: забойщики Павло Филонов, Иван Голота и Дмитро Вазоев перед спуском в шахту. Фото Р. Онашкина». — Явтушок подбежал к печи, подождал, когда вспыхнет солома. — А теперь посмотри на этого среднего… Как его тут? Ага, Иван Голота. Как следует посмотри! Не бойся!.. Ведь Данько?

На Присю смотрели знакомые глаза.

— Неужто ж Данько? Глаза вроде его, да и все лицо. А борода где же?

— А уши? Уши погляди какие. Его. Торчат, как у норовистого коня. Когда то над этими ушами весь Вавилон смеялся. А бороду сбрил, аспид. Какая борода на «Кочегарке»? Помнишь, я читал тебе как то, что «Кочегарка» работает на глубине сотен метров под землей. Какая уж борода на такой глубине? Это тут хорошо было растить бороду. Ну, что ты замолчала? Дай уголька, я ему сейчас дорисую бороду.

И он мигомсдела л это. Тут же на припечке… Раз, раз, раз — и вот уже вылитый Данько.

— Ну, посмотри теперь…

— Что там, папа? — раздалось с кровати.

— Спите, спите. Это отец «Висти» читает.

— Хороша весточка… Зацапал таки я его. На «Кочегарке», проклятый!

— И что теперь будет, Явтуша? — Прися вдруг загрустила.

— Ничего не будет. Лукьян будет у меня в руках. Вот тут. — И он показал кулак. — Отныне и навсегда.

Потом метнулся к окну, за которым было уже светло, погасил плошку на столе и выбежал из хаты. Лукьян как раз умывался у рукомойника, который смастерил этим летом не столько для себя, сколько для Даринки. Явтушок вежливо поздоровался, спросил, как дела — тут он не промах, — а когда Лукьян вытерся и забросил полотенце на шею, собираясь идти в хату, осведомился:

— Ты «Висти» читаешь, Лукьян?

— А как же!

— И выписываешь?

— Нет, там, в сельсовете. Сюда только журналы выписываем: Даринка — «Работницу», а я — «Вокруг света». Вашим ребятам тоже не мешало бы. Лимит. Но могу сказать Протасику, чтобы выписал. На второе полугодие. А это у вас уже сегодняшние… Или вчерашние?

— Ага, Протасик принес, еще краской пахнут… Явтушок очень гордился, если находил в «Вистях»

опечатку или пропущенную букву, давал читать всем, кто попадался под руку, а потом радовался, как малый ребенок, что только он один способен обнаружить опечатку, как бы та ни замаскировалась. Выкрикивал: «Вот она, вот она, ишь затаилась!»

— А что там, опять какая нибудь опечатка? — спросил Лукьян.

— Есть, лихоманка ее возьми! — Явтушок даже вспотел, подал газету, Лукьян пощупал в карманах калифе — очков там не было, и он пошел за ними в хату. Через минуту вернулся уже в них.

— На какой странице? Дались они вам, опечатки эти.

— На первой, на первой. Да тут даже и не читать, посмотреть только. На вот эту фотографию.

— Ну, ну, вижу… «Ударники «Кочегарки»… — И Лукьян запнулся. У Явтушка так и стрельнуло в пятках. Вот сейчас Лукьян начнет изворачиваться, открещиваться, отрекаться от родного брата. Но нет, хмыкнул, поднял глаза на Явтушка, посмотрел внимательно внимательно. — Данько… Ну и что?

— Вот и я то же говорю. А Прися — нет и нет!

— Подите, скажите ей, что это он. Как он тут? Го лота…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: