Обидно было — этот Яша Тимченко почти ни во что не ставил ее жизнь. Правда, у него хватило такта сказать: «Если что, я пойду на ваше место». И Мальва почувствовала: он на самом деле готов хоть сейчас, у. него и друг там есть, Домирель, учитель, турок наполовину, — пошел бы, да молод еще, лемки не поверят такому. Здесь он заворг, это совсем другое дело, здесь за ним первый, райком, штатпроп, Глинск. А там все это отдалится. Там заяшкают. «Не те времена: ни коня, ни шашки, ни тачанки. А вам, Мальва, такое дело в самый раз. Домиреля скоро примем в кандидаты, это будет ваша правая рука, он чудесно рисует, вот и пусть нарисует им сперва то, новое село…» Он стал рассказывать Мальве о Журбе, об Аристархе, об остальных —? народ это сложный, с лемком надо пуд соли съесть, чтоб из одного колодца напиться. Мальва согласилась при одном условии: если сами лемки приедут за ней, сами позовут.

В этом Яша Тимченко не сомневался. Приедут! Сам Аристарх прибудет за ней. Аристарху вот такой «чужой человек» ох как необходим! Чтобы было на кого опереться.

Тимченко проводил Мальву до подводы, на которой она приехала, поправил на лошадях сбрую, возмутился при этом, что они в коросте, — такой замечательной женщине вроде бы не пристало на чесоточных ездить. «Других нет», — вздохнула Мальва, а заворг, попрощавшись, поспешил к рукомойнику, висевшему на столбике во дворе, — верно, боялся, как бы короста не перешла на райкомовских лошадей, за которых он сейчас отвечал, поскольку райкомовский кучер Хома недавно умер в дороге. Райкомовцы, и даже сам первый, ездили теперь без кучера, а штатпроп Головей ходил по селам пешком, поскольку боялся лошадей и не умел править. «Еще завезут куда нибудь…»— говорил он. Головей прибыл год назад из Одесской школы штатпропов, цитировал на память всех великих людей, а лошадей боялся.

Мальва ждала всю весну, но посланец из Зеленых Млынов так и не прибыл. Посадили свеклу, и она уродилась, и долгоносик благодаря Мальве не извел ее, и дошло даже до вот этого первого свекольного бала, на который явились лемки и с которого она привела домой Федора Журбу…

А теперь он приехал. Без вмешательства райкома, без подстегиваний Яши Тимченко — сам. Полетал на качелях (один — Мальва еще была нездорова). Старуха Зингерша размечталась на печи: а что, если это сама судьба явилась за Мальвой?

Лошади в шорах, с удилами, одним словом, в такой упряжи, о какой Вавилон начал уже забывать. Выезд этот, озарив Вавилон сиянием расцветающей весны, сверкнул, как в сказке, и увез Мальву, а вместе с ней и меня, вконец ослабевшего на вавилонских затирухах, которые тут почему то называли шлихтою. Отпуская Журбу за Мальвой, Аристарх написал писульку моему отцу (они когда то служили в одном продотряде), напомнив, что его, отца моего, мать теперь одна, без деда, в хате и воды подать некому, а там у тебя, дескать, Валахов полно, так не прислал бы хоть одного к старухе, Вавилон от этого, чай, не обедняет. Этим одним в Вавилоне оказался я, Валахи с радостью подарили Зеленым Млынам лишний рот (на одну весну!), но мне казалось, что я, как и Мальва, еду туда на всю жизнь (так основательно снаряжали меня в путь). Мальва всю дорогу вытирала глаза краешком перкалевого платочка, Но особенно сильная тоска охватила ее, когда проезжали притихшие под вечер села. Журба утешал ее, но не так умело, как это делал бы кто-нибудь другой в таком великолепном экипаже. Он только и знал, что показывал ей на подвязанные конские хвосты (в Вавилоне было принято оттяпывать лошадям хвосты по самую репицу и стричь гривы, отчего их вид утрачивал что-то весьма существенное) да на лоснящиеся крупы, которые так и сверкали при луне: «Успокойся, Мальва, ты только погляди, какие лошади. Это тебе, милая, не что нибудь, а Зеленые Млыны! Лемки!» Мальва все расспрашивала о лемках, поинтересовалась, работает ли знаменитая мельница… «А как же, а как же!» — обрадованно восклицал Журба, а лошади принимали его крик на свой счет и рвались вперед. Спросила Мальва и о том, где будет жить в Зеленых Млынах. Журба сказал, что поселят ее у Тихона и Одарки. Были там такие Парнасенки… А ключ от хаты у него, может вручить ей хоть сейчас. Они с Аристархом все обмозговали. Хата на самой околице, на пустыре у пруда, местечко просто райское, жить да поживать. «А как же, а как же!» — со вздохом передразнила его Мальва…

Все здесь я сравнивал с нашим Вавилоном.

Лопухи, деревья, цвет васильков во ржи, красные маки в пшенице, женщин, мужчин, здешних философов — с бессмертным Фабианом, богов, учителей, сельсоветских исполнителей, одним словом, все одушевленные и неодушевленные предметы: и то, что вставало перед моими глазами воочию, и то, что доводилось от крывать самому, что дома составляло внутреннюю суть Вавилона. Я предчувствовал, что это занятие продлится долго, до тех пор, пока Зеленые Млыны не заполнят мою душу настолько, что там не останется места ни для Фабиана, ни для сына козла Фабиана, этой помеси вавилонской белой масти с буланой, умом — в отца, а чисто вавилонской ветреностью — в мать (сын козла Фабиана родился у козы Чапли, которую еще и теперь можно встретить на самых высоких вавилонских кручах, куда только осенью, перед отправлением в теплые края залетают серые стаи скворцов). В Зеленых Млынах есть козел, только без клички, без имени, без философской мысли в глазах, козел, который практически ничего не добавляет Зеленым Млынам, круглый день валандается без толку, а по ночам, говорят, превращается в черта и пугает лемковских молодичек, когда они расходятся из агрошколы, которую завел здесь вместо ликбеза Федор Журба.

Его, бывшего пастуха, вероятно, тешило, что он знал теперь во сто крат больше хозяек тех коров, которых когда то пас, получая плату до того ничтожную, что увеличение числа голов в стаде почти не выводило его из нужды, а в ней он пребывал еще с тех пор, когда батрачил у Гордыни.

Теперь же именно он, а не те великие свекловоды, на которых держались когда то Зеленые Млыны, учил, как сажать, как выращивать, как ставить рекорды по сахарной свекле, хотя сам за всю свою жизнь не вывез в Журбов ни одного воза собственной свеклы. При всей своей скромности и робости Журба теперь относился к себе намного серьезней, чем те, кого он до поздней ночи учил в холодном каменном доме спесивого Гордыни, сбежавшего в двадцатых годах за рубеж, куда этот богач загодя перевел и капиталы. Молодицы, знавшие предысторию возникновения агронома Журбы, посмеивались. Ведь когда встал вопрос, кого посылать учиться на агронома, на собрании в один голос назвали Журбу, чтобы избавиться от него в Зеленых Млынах, чтоб лишить молодой колхоз самого пламенного сторонника и защитника. Аристарх Липский, доверчивый, как ребенок, выполнив волю масс, вскоре ощутил размер утраты. Он лишился едва ли не самой крепкой опоры, чувствовал себя в Зеленых Млынах без Федора куда более шатко, но возвращать Журбу из Белой было уже поздно, да и неловко (студенту тогда уже перевалило за тридцать), а когда он узнал, что тот после Белой осел в Ко зове и читает на курсах, так прямо места себе не находил.

Другому, может, и было бы все равно, но Аристарх во что бы то ни стало хотел заполучить в Зеленые Млы ны ученого агронома, и не какого нибудь, а только Журбу. Он и вырвал его, можно сказать, из первых объятий Мальвы, которая тогда только пришла на курсы. Всего один раз удалось ей привезти агронома с курсов в Вавилон, а во второй раз его видели уже на свекольном балу. Он прибыл из Зеленых Млынов вместе с лемками, которые хоть раз да поглядели на настоящий Вавилон.

Хата Тихона и Одарки, говорят, и при них была такая же пустая — как после конфискации. Ни кровати, ни сундука, ни лавки у стены. Только стол, что стоял на четырех кирпичах, чтобы не врасти в земляной пол, да еще нары, тоже на кирпичах, застланные потертой мешковиной. В посудном шкафу одна миска — вот и вся посуда; даже лопаты для хлеба не было в углу у печи.

Тихон был высокий, молчаливый, с каштановыми вихрами, которые торчали на голове словно просмоленные— говорили, что ветер свистел в них, будто в хвое. А нос у Тихона был похож на сосульку, только намерзшую не так, как намерзают сосульки под крышей, когда после оттепели ударит мороз, а толстым концом вниз, начинаясь почти с ничего, с капельки меж лохматых бровей, напоминавших стреху. Когда Тихон чихал, Одарке казалось, что нос у него вот вот отвалится. А чихал он громко, в охотку, долго, приговаривая: «Честь имею, честь имею». И еще у Тихона были на диво длинные руки, доставали ниже колен, до самых голенищ. Обороняясь от собак, Тихон хлопал ими по голенищам, не нагибаясь; и собаки, видя, что перед ними что-то слишком уж длиннорукое, сразу угомонялись. Глаза Тихона, добрые, ласковые, сидели так глубоко, что солнце до них не добиралось, и они словно бы всегда светились в тени. А Одарка была ростом невысока и потому, когда они направлялись из дому гостевать, не шла рядом с Тихоном, а семенила за ним на некотором расстоянии.