Сошлись на том, что ни в какие примаки идти мне сейчас ни к чему, хотя Вавилон кишит претендентками на мое сердце, и самое лучшее для меня не задерживаться здесь ни одного дня, а податься к лемкам, в Зеленые Млыны, тем паче, что меня видела Отченашка, а значит, завтра обо мне узнает весь Вавилон.

Мальва обулась, оделась, накинула Рузин платок и проводила меня за село. По дороге она рассказала о своем первом глинском подполье.

Две недели подряд вражеские войска шли через Глинск, превратили его в ад из черной пыли, смрада и гула. Две недели подряд в квартире Вари Шатровой не было покоя от офицеров, которых в ее жилище привлекала то ли зеленая крыша, то ли изысканность наличников на окнах, а может, и сама хозяйка. Мальва не могла учесть этого, когда оборудовала здесь свою первую конспиративную квартиру, и теперь ей приходилось выдавать себя то за сестру хозяйки, то за соседку. К счастью, по другую сторону Вариных сеней сохранилась каморка старого Снигура, и они с Варей перебрались туда, но офицеры заглядывали и в каморку, а увидев там таких красивых женщин, стали приглашать их на свои ночные оргии. "Один из постояльцев оказался генералом, чей корпус перебросили сюда из Парижа, он приметил Мальву (она назвалась здесь Настею), обещал прислать за фройляйн машину, как только корпус завершит свой марш и станет по окончании войны на зимние квартиры (генерал отводил на все это месяц полтора). Разумеется, он спутал Глинск с Парижем но получил решительный отказ и больше не совался в каморку, куда Мальва сбежала от его ухаживаний. Зато гестапо, появившееся вслед за тем корпусом, проявило к Мальве куда более настойчивый интерес. В центре Глинска на всех видных местах было расклеено объявление о розыске Мальвы Кожушной, опасной большевички, оставленной для подрывной работы против третьего рейха. Одно такое объявление Варя сорвала со

(столба и принесла домой. На объявлении была фотография Мальвы, та самая, что накануне войны появилась в районной газете. Неделю Мальва не выходила из дому, но однажды во двор приковылял Шульц на своей деревяшке. Он велел Варе Шатровой приодеться, сесть в бричку и ехать с ним к гебитскомиссару. Пришлось ехать. Вернулась Варя в ранге кухарки, тяжко удрученная этим, тогда как Мальва, наоборот, очень обрадовалась такому доверию, правда, не представляя еще, как обратить это обстоятельство на пользу подполью. А затем начавшиеся в Глинске облавы заставили Мальву искать новое пристанище, и она убралась в родной Вавилон.

За селом Мальва остановилась, прислушалась.

— Глупость это была. Недодумал Валигуров. Тут мне и носа высунуть нельзя. Разве можно было оставлять меня в родном районе? «Ты, — говорит, — знаешь людей, тебе и карты в руки». Но люди то знают меня лучше, чем я их. Наткнулась тут на Отченашку, а там еще на одного болтуна — и все мое подполье пошло кувырком. Под замком сижу, вот и все подполье… В Глинске схватили Ярошенка. Тоже оставленного. Видно, он и сболтнул про меня. Иначе немцы не бросились бы меня разыскивать. Вавилон не мог меня продать. Зеленые Млыны могли бы. Я выселила их из хуторов. Кирило Лукич первый не простит мне. А здесь— не за что. Кулаки вавилонские разбрелись по свету, не напоминают о себе. Может, двинут сюда позднее. А пока что… не слыхать… Вот, говорят, сын сахарозаводчика Терещеика объявился, приезжал на завод перед пуском, покрутился день два — и назад. В Пруссии он где то. А наших магнатиков нет и в помине. Старшие, видать, повымерли, а младшие выучились, стали людьми и воюют за Советскую власть, как все.

— Про Лукьяна не слыхать?

— Не слыхать. Скот погнал с Валахами, Гуртовым от всего Глинского района. Я ведь тоже должна была с ними идти. А Валигуров здесь меня оставил. Без оружия, без людей, безо всего. Еще и подбросил мне на беду этого Ярошенка. Вроде бы спец по радио. Радист, одним словом. И что бы он передавал? Что немцы пустили завод в Журбове? Что в Глинске расстреливают евреев? Что гебитс затевает съезд свекловодов, чтобы на будущий год получить такую же свеклу, какую вырастила наша власть…

— Рузя вырастила ее…

— Ясно, Рузя, а кто же? Никакая власть без Рузи, без таких, как она, свеклы не вырастит… Есть растения, которые без женщин ничего не стоят. Для меня Рузя — целое государство. И если Рузя запирает меня, прячет от меня спички, чтоб не было дыма, — значит, так надо. Значит, существует государство, государство есть; она, Рузя, думает не столько обо мне, сколько о нем, о своем государстве. Вот почему мне у нее так хорошо. Так спокойно. Так надежно. Словно я в этой хате родилась.

— У вас хоть есть чем обороняться? Если вас застукают?..

— Что ты имеешь в виду?

— Как что? Оружие?

— Нет у меня ничего.

— Совсем ничего? — Совсем…

— Возьмите вот это. Как же так, безо всего?

— А что это?

— Обыкновенный наш ТТ. На восемь пуль. Мальва взяла, подержала и вернула смущенно.

— Я не умею стрелять…

— Разве председателям сельсоветов не выдавали револьверы?

— Может, мужчинам и выдавали. А я женщина. Где бы я его носила? За пазухой? — Мальва рассмеялась. — Нет, правда, где? Да и зачем?

— Как же вы собираетесь воевать?

— Как?.. Думаешь, я знаю? Знай я, с чего начинать, разве я сидела бы у Рузи? Может, потом что-нибудь прояснится. Мне Валигуров сказал, что на первых порах надо сидеть и не рыпаться. А потом меня найдут товарищи из центра, дадут задание, а может, даже сбросят десант. Подожду еще некоторое время. А там начну шевелиться сама. Ты, я, Рузя — вот уже и маленькая организация. Так? Может, тебе с нами несподручно? Ты не стесняйся, скажи, я не обижусь.

— Отчего ж несподручно?

— Оттого, что тебе придется приходить сюда из Зеленых Млынов, отчитываться, что там и как. Там железная дорога. Поезда ходят на фронт. Марать руки об одного фашиста, пусть даже и палача, — нет смысла, только наших поубивают. А поезд с рельс — это дело. С орудиями или с танками немецкими. Авария! Кого тут стрелять за аварию? Жертвы есть, а виновных нет… Вот и присмотрись там к железной дороге, что везут, кого везут, какая охрана. И ходят ли поезда по ночам? Наверно, ходят… Словом, я посылаю тебя в Зеленые Млыны на разведку. Официально посылаю… Когда ждать тебя обратно?

— Дня через два три?

— Что? Через месяц. И не раньше. Пристройся, поживи, осмотрись. Может, даже наймись рабочим на железную дорогу. А что? Неплохо бы обходчиком или еще кем.

— Попытаюсь…

— Там был хороший человек главный кондуктор Микола Рак. Если он там, то устроиться тебе будет нен трудно.

— Это какой же Рак?

— Муж Пани Властовенко, пятисотницы нашей. Ты должен ее знать. Лель Лелькович обожал ее.

— Она не уехала?

— Нет, она там. Знаменитость. Слава Зеленых Млы нов. Заходи к ней смело — наш человек. Но обо мне — ни слова. Лемкам не надо знать, что я здесь, у них со мной свои счеты. А то я сама пошла бы к ним…

Вот и ветряки. Дальше Мальва не пойдет. Мы уже попрощались, как вдруг из за Абиссинских бугров вырвался свет фар. Лучи черкнули по искалеченным крыльям ветряков, двинулись в нашу сторону. Мы едва успели забежать в ближайший ветряк, залезли на чердак, притаились.

— Что это там светится? — Мальва показала на балку под потолком.

— Сова…

Грузовик приближался к ветрякам, фары осветили сову на бревне, та перепугалась, захлопала крыльями, а за ней другая, третья. Машина открытая, немцев, судя по голосам, должно быть, полный кузов. Только б не остановились. Останавливаются, черти, выпрыгивают, идут до ветру… Один говорит, что эти ветряки напоминают ему Вестфалию, только там мельницы колоссальные и внизу живут мельники. Стали было светить на развалины фонариками, но тут старший засигналил, они разом прекратили осмотр, полезли в кузов и уехали. В направлении Прицкого…

Я спрятал пистолет, а Мальва облегченно вздохну ла. Мы спустились вниз и долго еще стояли, чтобы убедиться, что они не повернули на Вавилон. Немцы, не зная дорог, да еще ночью, могли и заблудиться. Мальва сказала, что я хорошо держался, а она и сейчас еще вся дрожит. «Постоим, мне надо успокоиться. — А потом говорит: — Иди… А я еще зайду к маме, проведаю сына…» Возможно, она делает это каждую ночь, когда мальчуган уже спит. А потом видит его из Рузиного окна — через пруд. Подумал я об этом — и хоть возвра щайся с дороги. Мальве ни в коем случае нельзя навещать сына. Но Мать и в подполье остается матерью.