— А разве есть какая нибудь другая?

— Ага, ага. Та самая. Вавилонская. Славно ты когда то писала про Кострому. Неужели эти аспиды и туда дойдут? Я что? Мне уже все равно. А ты ж еще молодая. Совсем молодая. Только бы жить… Только бы строить Зеленые Млыны… Это они, Зеленые Млыны, отправили тебя сюда, на смерть?

— Нет. Я сама пришла…

— Сама?

— Так случилось… Хотели забрать сына, ну, я сама и…

— Смелая ты… Я бы сам не пришел. К кому? К кому, Мальва? К убийцам? К этим вандалам?

— Я матьтоварищ Тапочка. Мать…

— Видишь, что со мной сделали…

— Вижу…

— Нагнись сюда. Хочу тебя спросить… Она нагнулась. Он был горячий.

— Ты знала Максима Теслю?

— Знала, как же не знать. И жену знала, Иван ну Ивановну.

— Говорят, он здесь. В районе. Может быть, даже в Глинске.

— Тесля?

— Тесля. Максим Сакович. Из Белого Лебедина. Последнее письмо его я уже давненько читал…

«Либо Харитон Гапочка складывает твои письма для истории, либо ты молчишь. А тут, брат, голодные кони. Идут и идут через Глинск… А куда? На Шаргород, на Литын, как будто там их ждут. Никто их не останавливает, никому они не нужны, потом придется освобождать от них дороги…

А еще дети… Каждое утро, как иду на работу, вижу: тянутся ребята в школу, вижу их угасшие глаза, и так мне за них больно, словно это я отобрал у них эту весну, которой никто уже не вернет им. Я вводил для них в школах горячие завтраки и горячие обеды, но запасы подходят к концу, кое где уже кончились совсем, и я послал Мальву в Харьков, к товарищу Чубарю, он обещал несколько вагонов сои на семена, вот я и жду со дня на день этих вагонов. Разумеется, никакой сои я здесь сеять не собираюсь, какая там соя, и какие семена, когда речь идет о детях. Перемелю и раздам, а потом пусть что хотят со мной делают. Одна учительница прислала мне только что письмо из Овечьего: «Приезжайте, посмотрите, в нашей школе учителя съедают детское мясо». Поехал я туда, разобрался, председатель колхоза оказался там большим законником, на детей выписывает мяса самую малость, а учителям и вовсе ни грамма, как будто они божьим духом живут. Где ж тут удержаться и не взять мяса, даже если оно «детское», то есть для детей. Теперь там два котла: один для детей, другой для учителей, и так я завел во всех школах, учти, Максим, этот мой урок, потому что кто же может быть выше учителя!

Пишу тебе в поле, в тракторной бригаде Дарин ки Соколюк, она тебе кланяется, помнит тебя. Сажаем, сажаем свеклу…»

«Дядя Клим! Папа поехал за семенами в Поволжье, давно уже поехал, не может достать там вагон, сидит в степи на какой то станции, еще с двумя нашими: с дядей Яковом Подковой и тетей Христей Вербицкой, может, и вы слыхали об этой нашей звеньевой, в газетах были ее портреты? Папа рассказывал мне про вас, про Глинск, про вашу коммуну, вот я вам и пишу, потому что та станция далеко за Волгой и паровозы туда ходят редко, так что они еще бог знает когда приедут, а тут их ждут не дождутся, сеять то уже пора. Мама присылает мне хлеб из Краматорска, сдобный, иногда белый Даже, вкусный вкусный. Я одна не ем, несу в школу. Отдаю Ксении Хомовне, нашей учительнице, она делит его между нами, всем поровну. Нас кормят в школе два раза в день — утром и в обед, и так вкусно, что я наедаюсь. Колхоз каждую неделю режет для нас вола. А папа, наверно, будет сердиться, как приедет. А у вас есть старые волы? Они вкусные, если их варить долго долго. Со мной живет Марыся — Христа Вербицкой, мне с ней хорошо, она тоже вам кланяется. Галька».

«Здравствуй, Клим!

Вернулся с Поволжья с семенами. Сею… Вспоминаешь теперь наши бессонные ночи в коммуне, наши тревоги? Легко все ломать, да нелегко строить. Оказывается, надо пройти и через это, чтобы знать цену хлебу й земле. На Поволжье полно наших людей, еще из тех давних переселенцев. Целые украинские селения. Хлеба там навалом, но достать вагон — большая проблема, чем сам хлеб. Не знаю, что там тебе Галька писала, а вот Христя Вербицкая шлет тебе привет, мы с ней… дружили еще в детстве. Христя — чудо! Я никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Вот что выкинул твой маленький Тесля! Э? Теперь я верю, что всеми нами никто не правит так мудро, как сама жизнь. Максим».

Тапочка умер тихо, без конвульсий и крика, так, вероятно, умирают и все великие почтмейстеры. Мальву же больше всего поражала его память на письма. По ним он выстраивал для себя свой собственный мир, из которого ушел так спокойно…

— Вот и снова нас пятеро… — сказал машинист.

Только уже к вечеру лучик света, обшарив всю темницу, осветил лицо Харитона Тапочки. Высохшее, измятое жизнью и молчаливыми предсмертными муками, оно со своими золотистыми усиками все еще казалось пытливым и сосредоточенным, словно покойник хотел постичь причину своей преждевременной смерти. Появление Мальвы могло оказаться той последней каплей, что доконала Тапочку. Ведь именно за нее вынес он чудовищные пытки прошедшей ночью, Но не выдал ни ее, ни кого бы то ни было. И вдруг она сама, живая Мальва Кожушная.

«Будь осторожна, — шепнул машинист, освобождая для нее свои нары. — Один из пятерых доносчик. Вчера подсадили…»

У Конрада Рихтера, шефа гестапо глинского гебитскомиссариата (как это странно звучало для родного Глинска!), была профессиональная привычка коллекционировать на своем письменном столе пустые партизанские гильзы, оставшиеся на месте стычек, или, как сказал бы летописец, на поле боя. Иногда и было то всего два три выстрела, иногда боль ше, но Конрад Рихтер непременно выезжал на место действия, как правило, уже после всего, самым тщательным образом изучал позиции, интересовался буквально каждым выстрелом, как с одной, так и с другой стороны, и приказывал подчиненным собирать для него все партизанские гильзы, какие только можно было найти, чтобы иметь точное представление как о количестве людей, так и о нашем оружии. Потом он разглядывал буквально каждую гильзу через лупу, тратя на это немало времени, сортировал их, отбрасывал лишние, оставляя для своей коллекции только те, которые в какой то степени интересовали его с профессиональной точки зрения. Слабым утешением для него было то, что до снарядных гильз в его гебитскомиссариате пока еще дело не доходило, однако набор калибров другого оружия был достаточно разнообразен, а количество владельцев все увеличивалось. Если судить по гильзам, посту пившим за последнее время, то преступников уже насчитывалось семь или восемь. У них были и винтовки царского образца, и советские десятизарядные полуавтоматы СВТ, наган, пистолет ТТ и еще что-то совсем загадочное, может быть, как сперва показалось шефу, даже «максим», станковый пулемет, а это попахивало уже возможностью нападения на Глинск. Однако при более внимательном изучении этих гильз, деформированных больше, чем обычно, Рихтер пришел к выводу, что это совершенно новое оружие, которое не значилось в его каталогах легкого вооружения русских. Великие тайны чаше всего раскрываются случайно. Между Вавилоном и Журбовом гестаповцы наскочили на неизвестного, который отстреливался из оружия, издававшего залпы наподобие орудийных. Неизвестный бежал под покровом ночи, но бросил свое оружие (скорей всего потому, что патронов для него больше не было), и гестаповцы привезли его шефу, разумеется, скрыв, что владельцу удалось спастись. Шеф ничего подобного никогда не видел, а то была обычная трехлинейка, только укороченная почти «до пупа». Рихтер достал из патронника гильзу, которую неизвестный не успел выбросить, внимательно осмотрел ее под лупой, сравнил с теми, которые раньше относил к «максиму», и воскликнул на радостях: «Виват!» Это он радовался тому, что у партизан нет никакого «максима», а есть вот эта неуклюжая хлопушка, в которой так переминает гильзы. Великий немецкий народ не сумел выдумать ничего подобного, а эти поверженные легко приспособили обыкновенную винтовку для подпольного употребления и теперь могут ходить с нею даже днем, прогуливаться по Глинску, держа свою «пушку» под полой. На столе было уже несколько таких гильз, он добавил к ним еще и эту (он прикалывал их булавками на зеленое сукно) и вместо слова «максим» написал на ярлычке другое. Не зная, что в Глинске издавна в обороте отличное коротенькое «обрез», он написал немецкое «Taschenkanone». (карманная пушка (нем.). Такое направление мысли принесло ему мало радости: получалось, что вместо одного «максима», оружия, впрочем, достаточно грозного, в Глинске могла появиться уйма этих карманных пушек, опасных не количеством выстрелов в минуту и не дальностью полета пули, а числом тех, у кого они могли быть. Одного, если верить подчиненным, убитого он зачеркнул, но сколько то их осталось. Он выругал подчиненных за то, что те не установили личность убитого. А что, если это один из тех, кого он ищет и чьи гильзы лежат ровным рядком на его столе?