— Господин Манжус, — начал он, положив патроны в карман, — ваши печи и до сих пор приводят в восхищение вавилонян, и хоть вы сейчас и в чинах, а не могли бы вы… Простите, конечно, может быть, это совсем невежливо с моей стороны, но для истинного украинца печь — все равно, что для верующего алтарь. Это и тепло, и уют, и отдых, и лечебница, а если печь еще хорошо сложена, то и наслаждение для глаз. Мне хотелось бы печь с красными ступеньками, господин Манжус… Краса невыразимая, подымаешься туда, как в храм…

Манжус был растроган этой речью, глазки у него загорелись, а усики «а ля Гитлер» встопорщились от улыбки («Раньше то у мастера были обыкновенные усы», — отметил Явтушок.)

— У господина Голого есть марки? — спросил мастер.

— До сих пор в глаза их не видал. В Вавилоне пока что ходят наши деньги.

— Ни слова о них, с этими деньгами покончено навсегда. Если вы заплатите мне вот этими, — он вынул из нагрудного кармана пачку и подал Явтушку, — то я согласен поставить вам печь. За тысячу марок! — засмеялся Манжус, отбирая у Явтушка немецкие деньги.

Его смех задел Явтушка за живое, это был презри тельный смех, и Явтушок сдержанно ответил:

— Э, не говорите, наши деньги были гораздо большего размера и производили впечатление. Вы держали когда-нибудь в руках тысячу рублей в одной купюре?

А я держал, и не раз, когда платил погорельцам страховку. Но — печь за тысячу марок? Когда у меня нет ни одной?..

— Будут… Раз уж вы стали на этот путь… господин Голый.

— На какой путь?

— На какой? Вам еще надо это объяснять? Неужели вы думаете, что господин Рихтер может выдать винтовку первому встречному? Вам не о печи надо думать, господин Голый, а о Сибири. Вернутся наши — они ни за что не простят вам этой винтовки, полученной из рук шефа гестапо.

— Но ведь и вы… я вижу… вооружены? («Испытывает, сволочь», — подумал Явтушок).

— А вы что же думали? Что Глинск может обойтись без Пилипа Македонского?!

— Неужто передо мной товарищ Македонский? — Явтушок невольно поклонился, весьма близкий к тому, чтобы поверить в это. Он даже нашел некоторое сходство в чертах лица, но усы заставили его отбросить это предположение, и он добавил, готовя себе путь к отступлению. — Разумеется, я шучу, господин Манжус.

— А вы не шутите, потому что это может быть и есть он, воплотившийся во мне. Смена властей еще ничего не означает. И при немцах можно оставаться патриотом и даже Македонским. Если тут, — он показал место под черным сукном, — бьется настоящее сердце. Я уверен, что, окажись Македонский здесь, мы с вами — впрочем, я могу говорить только за себя — нисколько не проиграли бы. И если бы мне выпала такая возможность, то я воспользовался бы ею без всяких колебаний. Хотя, как вы знаете, у меня были основания переметнуться к ним. Ну, а вы хоть колебались?

— Колебался. Очень колебался…

Явтушок совсем растерялся, не зная, кто перед ним.

— И что? — Манжус прошел к двери, выглянул в коридор. Прикрыл дверь.

— Как видите. Оказался при том же, что и вы…

— Вам можно верить? Товарищ Голый?

Явтушок молчал. В нем боролись страх и совесть, но страх был явно сильнее, и Явтушок не мог дать сколько-нибудь определенный ответ на вопрос Манжуса (гос подина или товарища? — вот в чем была для Явтушка

главная закавыка). Манжус ждал, постукивая по столу костяшками пальцев. Звук был такой, словно костяшки из металла, оловянные. Явтушок в эту минуту не мог вспомнить, из какого металла делают пули. Все же он выдавил из себя ответ, единственно возможный при создавшихся обстоятельствах:

— Можно, господин Манжус. Только не сразу же…

— Ждать некогда и невозможно. Завтра уже может быть поздно. Подойдите ближе. Не бойтесь. Теперь то уж вам нечего бояться…

— Конечно, конечно… — Явтушок поставил свою винтовку к стене, чтобы дать душе чуток отдохнуть от нее.

— Кроме меня и вас, ни одна душа не должна знать об этом. Это смерть, муки, пытки…

— Говорите, пока я еще жив…

— Они согнали сюда из окрестных городков около двухсот еврейских семей. Вы, вероятно, видели их, они мостят дорогу.

— Видел. Здоровался с ними, там много знакомых. Из самого Глинска. Лейба Маркович, Абрам колбасник, мой парикмахер Матвей, я ведь, поступив на службу, все последние годы стригся только в Глинске. А какие колбасы были у Абрама! Я лучших колбас нигде в мире не пробовал. (Явтушок дальше Глинска нигде не бывал, за исключением разве своей неприглядной одиссеи в тридцатых годах, но тогда ему было не до колбас.) — Неужели их расстреляют? Неужели им, немцам, не нужны колбасы? Неужели они привезли сюда парикмахеров?

— Да, их расстреляют. Возможно, завтра.

— Они знают об этом?

— Знают. Я им сказал. Отвратить их смерть уже невозможно. Есть приказ какого то Кейтеля по армии и всем гарнизонам. Эти роботы умеют выполнять приказы.

Вбежал совсем молоденький полицейский. С порога отдал честь. Доложил:

— Господин начальник, в Зеленых Млынах задержали женщину, которая отпирается, что она Мальва Кожушная. Мы привезли ее сюда. Привести?

«О, боже, — Явтушок вздохнул. — Мне сейчас не хватает только встречи с Мальвой Кожушной!» Манжус словно угадал его мысли: — Через полчаса.

— Слушаюсь. Вылитая Мальва Кожушная. По той карточке, что вы нам показывали.

— Разберемся.

— Это же наша, — сказал Явтушок, когда шаги по лицейского затихли.

— Я знаю. Они приводят сюда уже третью Мальву» Но все равно я думаю, что самой Мальвы нет. в районе.

— Те два тэ у господина Рихтера…,

— Сейчас же идите и скажите это ему…

— Кому?

— Ну, господину Рихтеру… Мы стоим на том, что знаем меньше, чем знаем на самом деле. Чем меньше будем знать мы, тем меньше узнают они. Полагаю, вы меня понимаете?

— Я был ординарцем у генерала…

— Детей могут расстрелять вместе со взрослыми, Не могут, а наверняка расстреляют. Сколько детей может укрыть Вавилон?

— Когда?

— Сегодня. Нынче ночью. На рассвете может быть уже поздно.

— Сколько прикажете, господин Манжус…

— Вы на подводе?

— На площади меня ждет Савка с лошадьми.

— Это тот, что вечно смеется?

— Теперь перестал. Прослышал, что немцы расстреливают сумасшедших. Больше не раскрывает рта. Мол чит как рыба.

— Задержитесь до ночи. А ночью… Вы знаете, где была пролетарская корчма?

— На старой мельнице. Не раз обедал там. Были времена! Все было.

— Остановитесь и заберете детей. Малышей на телегу, а старшие пойдут пешком.

Старая мельница была почти рядом с домиком рай кома, где размещался гебитскомиссар Бруно Месмер. Там охрана.

— Там охрана, господин Манжус.

— Детей тоже выведет охрана…

— Немецкая?

— Моя… Идите. В одиннадцать у мельницы. — Я без часов. Буду уж так, по небу…

— Вот вам часы. Спрячьте.

Явтушок спрятал их в нагрудный карман. Ощутил их тиканье. Пошел к выходу.

— А винтовку? — Забыл. — Он взял винтовку и даже теперь не заметил, что она учебная, просверленная,

Когда Явтушок выходил из Глинска, была глубокая ночь. Детей с мельницы, и правда, вывела охрана, самого маленького вынес на руках и посадил на телегу сам Манжус. Ребенок был сонный, посидел с минутку и уснул на соломе. Потом проворно, без единого слова залезли на полок те, что чуть побольше, они ловко карабкались по спицам, держась за обода. Их набилась полная телега, и Савке пришлось перебираться на передок. Подростки ждали, пока усядутся младшие, и, видя, что им места не осталось, покорно двинулись гурьбой за подводой. Все это происходило в какой-нибудь сотне метров от гебитскомиссариата, может быть, даже чересчур открыто, и часовой у ворот, в каске и с автоматом, догадываясь, что делается, несколько раз недвусмысленно присвистнул. Мол, пора кончать с этим племенем. Манжус демонстративно запер мельницу, прощально махнул часовому у ворот гебитскомиссариата и сам двинулся за подводой. В нескольких комнатах гебитскомиссариата был свет, там, вероятно, ужинали, доносилась тихая музыка. Как узнал уже здесь, в Глинске, Явтушок, кухаркой у гебитса (в народе говорили просто «гебис») стала Варя Шатрова. Месмер был в восторге от ее глинских блюд, а возможно, и от нее самой. «Ах, курва! Ах, курва!» — плевался Явтушок, как будто ее предательство было больше, чем его. Он сразу зарядил винтовку и почувствовал себя снова отважным бойцом. Манжус давал ему последние наставления, в которых было больше отчаяния, боли, чем каких нибудь действительно разумных советов. По всему этому Явтушок смекнул, что для Манжуса главное спровадить детей из Глинска, избавиться от них, а уж как сложится их дальнейшая судьба — этого он не знал и не мог знать. «За мальчиков я спокоен, они пойдут в пастушки, в ездовые, приживутся в Вавилоне, а вот с девчонками будет труднее. Девочек надо распихать по надежным людям. А самую маленькую, ту, что уснула, возьмите к себе. Она больная, пропадет у чужих людей. У нее мать там, совсем молоденькая, такая красавица, такая красавица, они из Райгородка. Возьмете — не пожалеете. Славная вырастет девка, зятька еще хорошего получите, Голый…» — шептал Манжус на ухо, чтобы его не слышали охранники. «О хо хо хо!» — вздохнул Явтушок.