— Эх ты, славная моя полещаночка!

Евгений привлек ее к себе, горячую, благоуханную лесную девушку. Вспомнил, как вместе сено убирали…

Зоя нащупала на его ладони мозоли от косы. Подумала: «Что значит без привычки…» Прильнула к нему. Слышала сразу два сердца: его и свое. Аисты, любопытные птицы, глядели с крыши старой повети. В антенне загадочно гудел ветерок.

Зое шло восемнадцатое лето…

Евгений проводил ее за село.

— Дальше я пойду одна, — со скрытой хитринкой промолвила девушка. Ждала, что он не согласится. А он:

— Иди, Зоя, иди…

У девушки сжалось, похолодело сердце, но она ничего не сказала.

Вернувшись на свой двор, Евгений лег в повети на пахучем сене и уснул беспокойным сном. Снилось ему, что у Зои свадьба. Но странно, почему рядом с ней никого нет? Ищет он, ищет и не может найти.

…А Зоя идет одна, грустная, подавленная, вспоминает свои встречи с Евгением, а связать сноп этих воспоминаний нечем. Словно кто выдернул из рук свясло.

В усадьбе МТС, в доме, где находится контора, светится окно профессора Живана. Еще совсем рано, у Шайбы темно, у Стерновых темно, а он уже встал. Над чем он думает, ее строгий и добрый дядя Живан? Это он уговорил Карпа взять ее учетчицей, это он всякий раз, когда встречает ее, заботливо спрашивает: «Ну, зоренька, ты еще не на тракторе?» Собирает на лугах травы, сушит их, перекладывает мхом, как тогда в партизанах, а теперь еще и землей стал интересоваться. Видела, как он нес землю в колбочках: с луга, с болота, с песков, со всех мест, где собирал травы. Может, зайти к нему, сказать, что они уже копают на Вдовьем болоте канаву? Пошла на огонек. От ворот МТС послышались тяжелые шаги: может, Живан? Нет, у него не такая походка. Вот скрипнула калитка, и из густого предрассветного сумрака вышел Шайба. В руках у него шевелилось что-то живое, черное. Зоя вгляделась и вздрогнула:

— Куда это вы, Максим Минович?

— Я давно собирался оставить эти проклятые места. Но замены не было и меня не отпускали. А теперь пусть поорудует твоя соперница вместо меня. А я — в управление. Меня туда давно приглашают. Надоело мне здесь. — Он погладил то, что нес в руках. — Утром уезжаю, вот и хочу выпустить ворону. Пусть летит к своим. А ты откуда?

Зоя промолчала, и он сочувственно покачал головой:

— Держись Пороши, не то и с тобой будет, как со мной…

Так все говорят: «Держись Пороши»… Набежала неожиданная слеза. И чтобы скрыть ее, Зоя наклонилась, провела ладонью по крылу вороны.

— О, она у вас спокойная.

— Очень спокойная.

— Дайте ее нам в бригаду. Все ж хоть память о вас останется.

Подумав, Шайба погладил ворону и сказал:

— Бери. Не на память, а просто так… Прощай, Павочка! Можно было и не так устроить жизнь.

Пока Тодось Сечка заправлял машину, Товкач с Шайбой прохаживались по двору.

— Ну, Филимон Иванович, — грустно говорил Шайба, — я еду… Очень жаль, что вы без образования, — потянул бы и вас с собой. Кузьма Митрофанович берет меня агрономом главного управления. Теперь я на все МТС агроном. Здесь не оценили, а он, видите, в какие ранги меня выдвигает!

— Вижу, голубчик, — с завистью сказал Товкач. — Оттуда и до министра рукой подать.

— До министра нет, но где-то около — да, анкета у меня подходящая! — с достоинством промолвил Шайба. — Но слушайте, что я скажу вам на прощание. Сбейте гонор с Бурчака! Так сбейте, чтоб эта зелень всю жизнь помнила нашего брата. Для этого у вас есть два прекрасных варианта. — Шайба вынул из портфеля переведенную на кальку карту-схему и развернул ее перед Товкачем. — Это Вдовье болото. А это Магистральная канава, по которой вы хотите вывести воду в Уборть.

— Голубчик, кто хочет? Меня насильно загнали в болото!

— Вода из болота не пойдет в Уборть. Ни за что не пойдет, потому что Уборть выше болота. Я раздобыл точные данные. Целое лето рыли канаву, столько средств, столько труда вложили, а все, как видите, ни к чему. Вот и надо спросить этого ученого мужа: чем он думал? Так спросить, чтоб у него в глазах потемнело! Публично, на собрании. Только за одну эту штуку колхозники свернут ему шею. — Шайба спрятал карту. — А теперь второй вариант. Бурчак наобещал людям хлеба и денег на трудодни. А вы поинтересуйтесь сами, как мудрый хозяин. Попомните мое слово: он и половины обещанного не выполнит! Вот вам и обман народа… Спросите его, где обещанный хлеб, где деньги. Давай, раз обещал! А нет — так за ушко да на солнышко. Я со своей стороны помогу по линии управления. Одну комиссию, другую… Эх, Филимон Иванович, в нашу эпоху надо смотреть в корень.

— Да, да, голубчик, побольше бы сюда комиссий! А я его изнутри заминирую.

Подкатила летучка.

— Опасно на такой лайбе ехать в город, — буркнул Тодось Сечка, прислушиваясь к неровному стуку мотора. — Вам ничего, а у меня права отберут.

— Кто посмеет?

— Не знаете кто? Инспекция права отбирает.

— Какие могут быть инспекции? — сказал Шайба, протискиваясь в кабину. — Ты знаешь, кто я теперь такой? Надейся на меня!

Долго не могли тронуться с места, наконец поехали.

— А права все-таки отберут, — беспокоился Товкач. — И чин не поможет…

Желтая пыль скрывала за Шайбой неровную разбитую дорогу.

— Комиссий побольше! — потирал руки Товкач, направляясь на болото. Весь день он ходил вдоль канавы, о которой говорил Шайба, и, злорадно усмехаясь, напоминал людям: — А вы знаете, голубчики, что эта канава ни к чему?

— Как ни к чему?

— Говори, Филимон. Если так, зачем понапрасну в болоте гнить?

— Я и говорю, что вода по этой канаве в Уборть не пойдет.

— Неправда, дяденька! — возразила Зоя, с позволения Карпа Силы взбираясь на трактор. — Раз Бурчак сказал, значит вода должна пойти. Он агроном, он знает. — И неуверенно повела трактор по трассе канала. Диски рвали старую дернину, крошили ее, а вслед за этим люди углубляли канаву. А что, если вода и в самом деле не пойдет?

Вечером, придя домой, Товкач задал Василинке задачу.

— Ну-ка, Василинка, давай погадаем: будет твой отец в Замысловичах председателем или не будет? Помножь мне эту цифру на эту. — Цифры были у него записаны на клочке бумаги. — Теперь раздели на все трудодни — вот на эту цифру. Ты ученая — считай точно.

— Мало, отец, выходит, — покраснела Василинка.

— Глупенькая, это и хорошо. Чем меньше выходит, тем больше шансов у твоего отца… Это зерно. Теперь давай проверим деньги. Считай точно.

Посчитала и деньги. Товкач удовлетворенно подкрутил усы и вышел на кухню.

— Настя, будет твой Филимон председателем! Чтоб я так жил, будет! — Надел шляпу и собрался уходить.

— Куда, Филимон? — спросила Настя с порога. — Куда на ночь глядя?

— В Ковали, к Роману.

— Ой, Филимон, сейчас так строго. Не ходи, Филимон!

Но заманчивая мысль так глубоко засела в голове Товкача, что он не мог не выложить ее Роману Колеснице.

— Роман, — тихонько постучал он в окошко. — Это я, Товкач.

— Какой нечистый принес тебя в такую пору? — отозвался Роман за окном. Он долго не мог зажечь спичку, а Романиха ворчала на печке. Наконец Роман засветил керосиновую лампочку и, кряхтя, открыл дверь. Оглянувшись, не следит ли кто за ним, Товкач вошел в хату.

Удивился: хата старая, покосившаяся, и в ней не так уж много добра: деревянная кровать грубой работы, старый стол с резными ножками, источенными шашелем, длинная дубовая скамья от стены до стены, и, — единственное, что заметил Товкач нового, — сундук, тяжелый, лакированный сундук с замком, не меньшим, чем на колхозной кладовой. «Ага, голубчик, — поймал его Товкач. — В сундук все сложил, а остальное у тебя так, для отвода глаз». Рыжий Роман в чистом исподнем сел на скамью и спросонок чесал шею. Возле печи стояли его знаменитые сапоги, смазанные дегтем.

— У тебя из чужих никто не ночует? — спросил Товкач.

— Нет никого. Когда был председателем, ночлежники частенько докучали, а сейчас спокойно. Теперь все в Замысловичи, а в Ковали никто и не едет. Захирело село, иногда даже страшно становится — как будет дальше?